— И для меня тоже, — сказал Торин.
— И смородинового варенья и сыру, — добавил Бофур.
— И пирога со свининой и салату, — добавил Бомбур.
— И еще пышек — и пива — и кофе, если можно, — закричали остальные Карлики из-за двери.
— Добавьте еще яичницу, будьте умницей! — крикнул вслед ему Гандальф, когда Хоббит заторопился в кладовую. — И не забудьте холодного цыпленка и томатов.
«Кажется, они знают о моих запасах не хуже меня самого», — подумал Бильбо, чувствуя себя положительно ошеломленным и начиная бояться, не началось ли какое-нибудь поразительное приключение прямо у него в доме. Пока он собирал все бутылки и тарелки, и ножи, и вилки, и стаканы, и все прочее и нагромоздил их на большие подносы, ему стало очень жарко; он весь раскраснелся и очень расстроился.
— Провалиться бы всем этим Карликам на месте! — проворчал он вслух. — Почему они не придут помочь мне? — И тут он увидел в дверях кухни Балина и Двалина, а за ними — Фили и Кили; и не успел он ахнуть, как они умчали подносы в гостиную, поставили там несколько столиков, и все началось сначала.
Гандальф сидел на почетном месте, тринадцать Карликов— вокруг стола; а Бильбо устроился на скамье у камина, отщипывая кусочки от пышки (аппетит у него пропал) и старался делать вид, что все идет совершенно обычно, без, всяких приключений. Карлики все ели и ели, говорили и говорили, а время шло. Наконец, они отодвинулись на стульях, и Бильбо встал, чтобы собрать тарелки и стаканы.
— Вы, вероятно, останетесь ужинать? — спросил он самым учтивым я естественным тоном.
— Конечно! — ответил Торин. — И после ужина. Мы будем обсуждать дело допоздна, но сначала должны позаниматься музыкой. А теперь — убрать все!
Тотчас же двенадцать Карликов (сам Торин продолжал беседовать с Гандальфом) вскочили и живо собрали всю посуду в высокие груды. Даже не взглянув на подносы, они затем двинулись в кухню, неся одной рукой по целой башне из тарелок, да еще с бутылкой наверху, а Хоббит бегал вокруг них, твердя в ужасе: «Пожалуйста, осторожнее!» и «Не беспокойтесь, я сам!». Карлики притворялись, будто хотят перебить всю посуду, переломать ножи и вилки, разбросать объедки где попало, так что он вскрикивал и замирал от страха; но все это было только шуткой, и посуда была мгновенно вымыта, вычищена и расставлена по местам, а Бильбо мог только метаться по кухне, стараясь рассмотреть, что они делают. Покончив с уборкой, они вернулись в гостиную и увидели Торина: он поставил ноги на каминную решетку и курил трубку, выпуская дым огромными кольцами, и каждое шло туда, куда он приказывал: в каминную трубу, или за часы на камине, или под стол, или к потолку, но куда бы оно ни шло, ему не удавалось уйти от колец, которые выпускал из своей трубки Гандальф. У кудесника кольца были меньше, но каждое попадало внутрь кольца, выпущенного Торином, а потом, позеленев от радости, возвращалось к кудеснику и парило у него над головой. И таких колец собралось уже много. Бильбо стоял и любовался ими, — он любил колечки из дыма, а потом покраснел, вспомнив, как гордился вчера утром своими колечками, уносимыми ветром к вершине Холма.
— А теперь музыку! — скомандовал Торин. — Принесите инструменты!
Кили и Фили кинулись к своим суммам и достали оттуда по маленькой скрипке; Дори, Нори и Ори извлекли из-под своих курток по флейте; Бомбур принес из холла барабан, Бифур и Бофур — по кларнету. Двалин, и Балин сказали: — Простите, мы оставили свои за дверью. — А Торин сказал им: — Принесите заодно и мою. — Они пошли и вернулись с виолами, ростом почти с себя самих, и с арфой Торина, закутанной в зеленую ткань. Это была красивая золотая арфа, и когда Торин взял ее, то музыка началась тотчас же, — такая неожиданная и нежная, что Бильбо забыл обо всем, и она унесла его в темные страны под незнакомыми звездами, далеко за Реку и очень далеко от его норки под Холмом.
Через окно, открытое в склоне Холма, в комнату влились сумерки, благоухающие апрелем, и огонь в очаге мерцал, — они все продолжали играть, и тень от бороды Торина шевелилась на стене.
Потом стало совсем темно, и огонь погас, и тени исчезли, а они продолжали играть. И вдруг, сначала один, потом другой, — они запели под свою музыку теми низкими, глубокими голосами, какими поют только Карлики в глубине своих подземелий; и они пели о страшном Драконе, отнявшем у них дом и похитившем их золото и созданные ими чудесные сокровища, и о мести, которую они готовят ему.
Странная это была песнь, прекрасная и грозная; и при ее звуках Хоббит ощутил в себе любовь к прекрасным вещам, созданным искусными руками и волшебством, любовь пылкую и ревнивую, какая горит только в сердцах у Карликов. И тут кровь Туков проснулась в нем, и ему захотелось увидеть высокие горы, и услышать шум водопадов, и спускаться в пропасти, и носить меч, а не тросточку. Он взглянул в окно. В темном небе над деревьями горели звезды, и он подумал о сокровищах Карликов и об их блеске в темных пещерах. Потом в лесу за рекой вспыхнуло пламя, — должно быть, кто-то зажег костер, — и, он подумал о хищных драконах, устремляющихся на его тихий Холм и заливающих его пламенем. Он вздрогнул и снова стал самим собою, — простым Бильбо Баггинсом.
Он встал, дрожа. Ему захотелось пойти и принести лампу, а еще больше — побежать и спрятаться в погребе среди бочонков с пивом и не выходить оттуда, пока все Карлики не уйдут. И вдруг он понял, что музыка и пение прекратились и что все они смотрят на него, блестя в темноте глазами.