Американцы толпами стекаются в Европу и лихорадочно мечутся к одного города к другому, точно сама их жизнь зависит от возможности поглазеть на всяческую чепуху, например старинные табакерки знаменитостей прошлых веков. Ничто не должно от них ускользнуть. Их затраты должны окупаться на каждом шагу. Иные задерживаются здесь подольше и пытаются хоть немного узнать о нынешнем состоянии увиденных ими стран и людей. Но подавляющее большинство мчится вперед; расталкивая друг друга, они забираются в самые потаенные «исторические» уголки, и для многих из них — вероятно, почти для всех — Европа становится лишь музеем предметов, «отмеченных звездочкой» в путеводителе по прихоти составителя[4]. Жизнь людей, своих современников, они окидывают лишь мимолетным взглядом; толпа устремляется к одним только «антикам». Это равнодушие к современной Европе, ее политике, социальным нравам и общественным институциям, во многом объясняло ту несостоятельность наших служб иностранных новостей, с какой мы сталкивались в прошлом. Стоило ли тратить деньги и рассказывать американцам о жизни за океаном, если сами они, находясь за границей, не обращали на эту жизнь ровно никакого внимания? Издатели и редакторы сочли, что подобные расходы лишены смысла, и даже сегодня многие из них предпочтут сообщению из Лондона мелкую новость из Янктона, штат Дакота. Читателям едва ли известно о Янктоне больше, чем о Лондоне, но что с того? Может, в штате Дакота у них живут родственники или они когда-то ссудили деньгами тамошних фермеров под три процента в месяц. Торговцам новостями и этого достаточно. Сообщение из Янктона появляется на видном месте, пусть и говорится в нем всего лишь о чьем-то разводе. В финансовом смысле, провинциальность таких новостей гораздо важнее для газеты, чем космополитическая значимость сообщения из Лондона. Все это и многое другое, о чем я говорить не стану, делало жизнь иностранного корреспондента в Европе по меньшей мере непривлекательной. Тем не менее, в свое время я всерьез размышлял о подобной карьере и намерен был испытать свои силы в России. Думаю, если бы наши газеты — точнее, читатели газет — интересовались бы чем-либо помимо катастроф, громких самоубийств и светских скандалов, призвание это могло бы стать и полезным, и доходным. Но до тех пор, пока разумная и взвешенная статья из Лондона или Берлина продолжает заботить наших соотечественников куда меньше, чем срочная «депеша» из Уилкис-Бара, где ограбили какого-нибудь итальянца[5], польза и коммерческая ценность труда иностранного корреспондента остаются под вопросом. Как бы то ни было, настал час, когда я решил, что иностранными «темами» на хлеб не заработаю — и отказался от мечты стать писателем такого сорта. Но и сегодня я жалею, что в иностранной службе, пока мечта была жива, для меня не нашлось подходящей должности.
Вернемся, однако, к Толстому и Ясной Поляне. Я пробыл там десять дней и чуть ли не каждый день встречался с Толстым и его семьей; на ночь я оставался в Ясной Поляне либо же делил свое время между имением и домом соседа Толстых[6]. В Ясной Поляне я ночевал в комнате, называвшейся графской библиотекой — очевидно, она служила и спальней. В соседском доме мне предоставляли койку в амбаре; здесь же ночевали двое русских, друзья графа. Они помогали Толстому в «редактировании» четырех Евангелий, отбрасывая в своей версии те стихи, которые Толстой находил непонятными или ненужными. Английские и американские гости настолько часто описывали жизнь в старом яснополянском имении, что мне почти нечего добавить к известной картине дома и повседневной жизни в нем. Место это во многих отношениях выглядит запущенным и неряшливым, но два жилых крыла старой усадьбы просторны и удобны. Во время моего визита здесь проживали восемь из шестнадцати детей[7] возрастом от четырнадцати до тридцати лет и старше. И в доме, и вне его графиня выступала «боссом» всего хозяйства. Ее утренние указания беспрекословно выполнялись в течение дня. У нее были помощницы и, кажется, имелся управляющий, но последнее слово в хозяйстве оставалось за ней. Граф, похоже на то, не играл деятельной роли в управлении делами. Он писал, катался верхом, прогуливался и беседовал с гостями, которых было немало. Когда-то граф, видимо, работал в поле вместе с крестьянами, но в июле 1896 года никак не участвовал в их тяжелом труде — по крайней мере, лично мне не доводилось видеть его за крестьянской работой. Вторая его дочь, Мария Львовна (в те дни единственная из детей, решившаяся подвергнуть теории отца практическому испытанию) много работала в поле, чем существенно помогала крестьянам, если не матери. Она выучилась на фельдшерицу и исполняла обязанности местного врача; в грязной деревеньке с беспорядочно разбросанными домами, находившейся близ имения, она содержала маленькую аптеку. Благодаря ее добросердечию мне было позволено присоединиться к крестьянам на сенокосе и посетить их закоптелые лачуги. Разумеется, приятней было проводить время на теннисном корте в компании других детей графа, но работа на сенокосе была более здоровой и, в какой-то степени, более познавательной. Я заметил, однако, что мое присутствие чрезвычайно забавляло крестьян. К Марии Львовне они привыкли, она буквально выросла среди них, но я был человеком посторонним и знали они обо мне только ту малость, что рассказала им Мария. Очевидно, некоторые из них думали, что достаточно глупо предпочитать работу в поле теннису и прохладительным напиткам. Другие, вероятно, сомневались в искренности моих намерений — а именно, ознакомиться с условиями их жизни и влиянием, которое оказывали на них альтруистические порывы Марии Львовны.
4
5
6
7