— Я вас понимаю, — сказал Зененко негромко, вернув письма. — Действительно, здесь есть противоречие. Вернее, оно чувствуется, но чувствуется сразу и вполне определенно. — Он помолчал. — Я видел документы. Все они говорят против Зайковской и тоже довольно убедительны. Даже те, о которых узнали вы, не так ли?
Я кивнул.
— И все же… — Зененко вернулся к столу и сел. Взял в руку мраморное пресс-папье и тихонько покачал его на ладони, словно взвешивая. — Все же вы правы, продолжая заниматься этим делом… Вам нужна какая-нибудь помощь?
Я ждал, что секретарь обкома предложит мне прекратить поиски, и его вопрос застал меня врасплох. Обрадованный и растерянный, я минуты три не мог произнести ни слова. Он смотрел на меня, прищурив глаза, и, кажется, понимал, что со мной происходит.
— Да, — выдавил я наконец. — Я хотел через газету обратиться к людям, знавшим Зайковскую или Галю Наливайко…
Зененко кивнул.
— Томилин говорил мне об этом…
— Томилин?!
Он взглянул на меня удивленно и продолжал:
— Что ж, думаю, можно будет напечатать небольшое объявление. Текст, кажется, вы уже составили? — В глазах его на мгновение мелькнула усмешка. — Скажите товарищу Осиной, что я не возражаю против опубликования. Ну, вот и все. А теперь до свидания. Очень рад был познакомиться с вами.
Он вышел из-за стола и проводил меня до двери. Здесь мы остановились. Задержав на секунду мою руку в своей большой теплой руке, он проговорил тихо и как-то очень душевно:
— Желаю вам успеха. Что может быть прекраснее, чем убедиться, что человек, которого много лет считали предателем, был на самом деле честным патриотом! Хочу верить, что предчувствие не обманывает вас…
Я вышел из его кабинета, не чуя под собой ног от счастья. Молодой человек в военном кителе что-то сказал: я бессмысленно улыбнулся ему в ответ. Только на улице я опомнился и сразу подумал о Томилине. Вот кто, оказывается, рассказал обо всем Зененко! А я-то считал его сухарем и формалистом! Этот «сухарь» помог мне, помог именно в тот момент, когда я больше всего нуждался в помощи. Но почему он это сделал? Неужели ему тоже хочется, чтобы Людмила оказалась невиновной? А почему бы и нет? Разве он не советский человек, разве такие, как он, не воспитывали, не выводили в люди подобных Людмиле? Конечно, он рад будет лишний раз убедиться, что не подкачали те, на кого возлагались надежды…
Очевидно, прочитав письмо Тимчук, Томилин понял, что она может сорвать поиски, и решил заручиться поддержкой Зененко. Умный, сдержанный, опытный Томилин! Как хорошо, что на моем пути встретился такой человек!
Мне захотелось его увидеть. Я вернулся в обком. На двери архива висел замок. Тогда я отправился в редакцию. Осина только что приехала. Мы столкнулись на лестнице. Увидев мою сияющую физиономию, Елизавета Васильевна остановилась и сказала:
— Я вижу, дела у вас идут неплохо.
Я торжественно сообщил ей о разговоре с Зененко.
— Очень рада за вас, — искренне ответила Осина. — Завтра же напечатаем ваше объявление. Вы же понимаете, мы не могли это сделать, не посоветовавшись с обкомом.
Я полдня просидел в редакции. Ответственный секретарь при мне отправил объявление в набор, спустя два часа из типографии принесли влажные гранки, они еще пачкали пальцы. Вскоре после этого был готов макет завтрашнего номера. Мое объявление поместили в левом верхнем углу на четвертой странице. Оно сразу должно было броситься в глаза… Я ушел лишь после того, как в секретариат из корректорской доставили готовую полосу. Теперь с объявлением ничего не могло случиться.
Я вернулся в гостиницу, позвонил в Москву, поужинал и прилег на кровать с журналом. Я был очень возбужден, из головы не выходил Зененко, я снова и снова вспоминал каждую фразу нашей беседы. Было поздно, когда я потушил свет. Я боялся, что долго не смогу уснуть, но едва закрыл глаза, как словно провалился в черную яму.
Утром я вышел на улицу и купил газету. Мое объявление было опубликовано! Теперь оставалось только одно — ждать.
К счастью, у меня было много дел, иначе это ожидание стало бы нестерпимым. Заботы об очередной встрече с читателями отвлекли меня от мыслей о моем объявлении. Встреча должна была состояться вечером на заводе имени Калинина. У меня уже имелся некоторый опыт, днем я поехал на завод, осмотрел красный уголок, поговорил с работниками библиотеки и с секретарем парткома, попросил, чтобы заранее рассчитали, сколько будет людей, и приготовили для всех скамейки, предупредил, что конференция, видимо, затянется на несколько часов. Это имело значение для тех, кто работал в ночную смену.
Обо всем договорившись, я позвонил Осиной. Она сказала, что пока никаких писем и телефонных звонков по поводу моего объявления не было. «Еще рано», — утешила она меня.
Следующий день не принес ничего нового.
Вечером я поехал на завод. Народу собралось очень много. По-прежнему задавали интересные, а порой и каверзные вопросы. Я записал их, чтобы показать в Москве Бочарову.
Вернувшись в гостиницу за полночь, я сразу уснул. Утром меня разбудил телефонный звонок. Я услышал голос Осиной.
— Что же вы вчера не позвонили? А у меня есть для вас новость! Вечером пришел гражданин, который сказал, что прочел ваше объявление и хотел бы с вами встретиться. Я сказала ему, где вас можно найти. Вы его еще не видели?
— Нет, — ответил я.
— Значит, придет. Если расскажет что-нибудь интересное, сообщите мне, хорошо?
— Договорились, — пообещал я и, положив трубку, быстро оделся.
Я даже не пошел завтракать, боясь, что этот неизвестный гражданин явится во время моего отсутствия. Ждать, однако, пришлось долго. Он постучался ко мне в номер, когда уже начало смеркаться. Я был так истомлен ожиданием, что едва не заключил его в объятия. Я тряс его руку до тех пор, пока он осторожно не высвободил ее.
Это был пожилой человек с полным, слегка обрюзгшим лицом, обширной лысиной, обнаружившейся, когда он сиял видавшую виды кепку, и с солидным брюшком. У него была коренастая, с широкими плечами, чуть сгорбленная фигура грузчика и длинные руки, которые он, не зная куда девать, спрятал за спину.
— Это вы писали в газету? — спросил он с порога, внимательно разглядывая комнату и меня.
— Да… Садитесь, пожалуйста.
— Я сяду. Будем знакомы. Кораблев Валерий Егорович, работник торговой сети. — Он сел на стул, по-хозяйски отодвинув его от стены. Я назвал свою фамилию.
Кораблев не начинал разговора. Он долго изучал меня, уставившись мне в лицо. Я ему не мешал, решив, что он должен заговорить первым. Пауза затянулась, но мой гость не испытывал никакой неловкости и продолжал безмятежно сидеть на стуле. Не вытерпев, я спросил:
— Итак, вы были знакомы с женщинами, чьи фамилии я указал в заметке? С обеими? Или же с одной из них? С кем именно?
Я готов был схватить Кораблева и как следует встряхнуть, чтобы заставить его раскрыть рот. Но он не спешил. Он достал пачку табаку, листок прозрачной бумаги и, ловко свернув папироску, прикурил. Потом медленно и обстоятельно заговорил:
— Вторую-то, которая вам нужна, я не знаю. Врать не буду, не слыхал. Я Галю Наливайко встречал…
Он умолк и принялся усиленно дымить.
— Где? — спросил я. — Где вы ее видели? Здесь, в городе?
— Нет, в город я в ту пору не заходил. Тут мне был не климат… Я в партизанском отряде Ефима Матвеевича Сушкова воевал.
Последнюю фразу он произнес с гордостью и, несколько раз яростно затянувшись, окутался облаком дыма.
— Значит, с Галей вы познакомились в отряде?
— Я же говорю… в отряде Сушкова. Да вы про Сушкова-то знаете? Ему посмертно звание Героя присвоили. Знаменитый был человек! Условия у нас были плохие, эти места не какая-нибудь там Беловежская пуща или Брянский лес. Три сосны да две березы — вот и вся чаща. Ее насквозь видно. Приходилось под землю закапываться, в землянки, кочевать с поляны на поляну, костры не жечь. А в отряде, между прочим, двести шестьдесят штыков, не считая женщин…