Кораблев увлекся, но говорил по-прежнему медленно, с длинными паузами между фразами. Я не торопил его. Мне интересно было послушать про отряд Ефима Сушкова, прославленного «деда», о котором в те годы рассказывали легенды.
— Как-то раз в октябре, числа так десятого или, может, пятнадцатого, под утро, пришли на базу Игорь Черныш и какая-то молоденькая девушка. Я как раз на часах стоял у командирской землянки. Они мимо меня прошли прямо к Сушкову. Я вам забыл еще сказать про Черныша. Он был нашим партизанским разведчиком. До войны Черныш работал главным инженером на химзаводе, знал несколько языков, в том числе немецкий, бывал за границей. Человек хитрости и дерзости необыкновенной. Он часто ходил в город, останавливался там в лучшей гостинице, выдавал себя за немца, разъезжал на трофейной машине и докладывал товарищу Сушкову обо всем, что немцы против нас затевали. Уж как он раздобывал эти сведения, до сих пор ума не приложу! — В голосе Валерия Егоровича вновь прозвучала гордость. Он принялся говорить о Черныше и о его фантастических, смелых рейдах в Прибельск, в самое логово фашистов.
Я слушал с интересом, вовсе не тяготясь этим новым отступлением от темы. Рассказав мне о Черныше, он вернулся к Гале.
— Ночь была дождливая, студеная. Я у костра стоял и при свете успел увидеть девушку, которую привел Черныш. Держалась она уверенно, по сторонам не озиралась и шла так, точно не он ей дорогу показывал, а она ему… Спустились они в землянку. Через сутки в отряде о той девушке уже знали, и все ею интересовались, потому что появилась она очень таинственно. Кто-то из партизан мне под большим секретом сказал, что зовут ее Галя Наливайко, будто бы она в городе в подполье была, немцам здорово досадила и, спасаясь от ареста, ушла к нам в лес. Меня, как и прочих, любопытство разобрало: очень хотел я с нею поговорить, расспросить, как наши в городе живут при иемцах, но ничего из этого не вышло. То ли мне не везло, то ли она нарочно на людях не показывалась, — больше я ее не видел…
Кораблев потушил в пепельнице окурок и неловко сказал:
— Напиться бы… Рыбы с утра наелся… Я принес стакан воды и спросил:
— Долго Галя пробыла в отряде?
Валерий Егорович посмотрел на меня неодобрительно:
— Погодите, я сам все скажу… Одни сутки она у нас в лесу жила. Ровно одни сутки. Ночью ушла из отряда вместе с Игорем Чернышом. По слухам, отправил Сушков Галю и Черныша со специальным заданием в глубокий немецкий тыл. Но точно этого я не знаю, может, и зря болтали…
Кораблев встал и надел кепку.
— Больше ничего мне о Гале не известно. Если мой рассказ вам пригодится, буду рад, а если нет — то извините… Прочитал в газете, дай, думаю, зайду…
— Спасибо вам, Валерий Егорович. То, что вы рассказали, очень важно, — ответил я. — Но мне хотелось бы еще уточнить… Вот вы говорите, при свете костра Галю разглядели. Не можете ли описать ее внешность?
— Могу, — подумав, сказал Кораблев. — Молоденькая, лет двадцати. Роста невысокого. Глаза вроде синие… И голос ласковый.
— Это не она? — спросил я, показав ему фотокарточку Людмилы.
Кораблев долго вертел в руках фото и, наконец, смущенно ответил:
— Не хочу зря болтать — не помню… Двадцать лет прошло. Вроде бы Галя, но может, я и ошибаюсь… Все хочу вас спросить: жива она?
— Нет. Но где и как она погибла — неизвестно. Вот это мне и хотелось бы выяснить.
— Так вы у Черныша спросите, он наверняка знает.
— Разве он жив?!
— Что ему сделается? Года три назад приезжал в Прибельск собирать материал для книги. Книгу он пишет о партизанском отряде. Заходил к нашим, И у меня побывал…
— Где он живет?
— В Москве, на Кутузовском проспекте, дом восемнадцать, квартира не то шесть, не то четыре. Он мне дал адрес, просил написать, но я зашился со своей торговлей…
Его лицо выразило смущение, и я вдруг представил молодого бравого парня с трофейным автоматом, партизана Кораблева, без брюшка и без лысины… Тесно ему, наверно, за прилавком. Навсегда сохранит он воспоминания о жизни в лесу, полной опасности, о Сушкове и Черныше, о своей боевой, славной молодости…
Проводив Валерия Егоровича и пообещав передать от него привет Игорю Чернышу, я позвонил в кассу аэропорта и заказал билет на утро. Пора было возвращаться в Москву.
8
Прилетев в Москву, я сразу отправился к Чернышу, но не застал его. На мой звонок никто не отозвался. Мне не хотелось встречаться с Василием Федоровичем, и я не пошел в редакцию. Субботу и воскресенье я провел дома с родными. Рано утром мы поехали в Домодедово кататься на лыжах. Мама осталась дома, пообещав приготовить вкусный ужин. Пробыли мы за городом до вечера. На обратном пути хохотали до самой Москвы, вспоминая, как Виталий сломал обе палки, Катюша заблудилась буквально в трех соснах, а я свалился в ручей и вымок до нитки… Все эти злоключения, однако, ничуть не испортили нам настроения. Давио я не проводил время так весело и беззаботно!
Мы так устали, что слышать не хотели об ужине, — зря мама старалась и напекла какие-то необыкновенные пироги. Мы с трудом добрались до кроватей и уснули мертвым сном.
В понедельник, охая и прихрамывая, я побрел в редакцию. Василий Федорович восседал за редакторским столом. Я сухо доложил ему о результатах поездки и положил перед ним листок с вопросами и пожеланиями читателей. Он отодвинул мою записку в груду бумаг, вздохнул и печально сказал:
— Все очень хорошо, но что мне делать с этим письмом? Не могу же я на него не реагировать, сам должен понимать?
— А вы реагируйте, — посоветовал я.
— Ты брось эти свои шуточки! — разозлился он. — Над собой ведь смеешься. Ты понимаешь, что подвел газету?
— Нет, не понимаю, — спокойно ответил я. — У вас, Василий Федорович, неполные сведения, вот и все. Если бы вы потрудились разобраться в этой истории, вместо того чтобы со скандалом отзывать меня в Москву, то, без сомнения, узнали бы, что я беседовал с первым секретарем Прибельского областного комитета партии товарищем Зененко и он не придал письму Тимчук такого значения, как вы. Напротив, он меня поддержал и разрешил обратиться через газету к людям, знавшим Зайковскую. Дело обстоит не так уж плохо, как вам представляется.
— Что ж, я очень рад, — тотчас же ответил Василий Федорович. — Ты бы сразу так и сказал, а то, понимаешь, явился и морочишь мне голову. Если бы ты знал, как я за тебя волновался, не стоял бы и не скалил зубы!
Но я не поддался на его дружеский тон. Я непримиримо сказал:
— Я не морочу голову. И в шутку превращать всю эту историю не собираюсь. Как только вернется Бочаров, я расскажу ему, как вы аннулировали мою командировку.
Он что-то ответил, но я уже вышел. Щеки у меня горели. Я был рад, что отплатил ему за те несколько неприятных минут, которые по его милости пережил в Прибельске, но радость моя была отравлена разочарованием. Мне было горько, что я не смогу теперь уважать Василия Федоровича. А ведь он был моим учителем…
В отделе сообщили, что меня спрашивала по телефону какая-то девушка. Я подумал о Маше, но отбросил эту мысль: «Наверно, какая-нибудь читательница…»
Но это была все-таки Маша. Она позвонила в тот же день. Узнав ее голос, я растерялся и долго молчал, а она с тревогой спрашивала:
— Это редакция? Что же вы молчите? Это редакция?
— Здравствуйте, Маша, — ответил я наконец.
— Это вы, Алеша? — обрадовалась она. — Как хорошо, что вы приехали! Извините, что опять беспокою вас… Я опять насчет того дела… Оно вас, наверно, давно не интересует?
— Нет, Маша, оно по-прежнему меня интересует.
— Если вас по-прежнему интересует то дело, не могли бы вы встретиться со мной сегодня? Недавно я случайно нашла одну записку… Я покажу ее вам…
— Хорошо Маша, — ответил я. — Давайте встретимся, когда вам угодно: Давайте сегодня в шесть часов возле магазина.
— Я приду. — Она повесила трубку, не попрощавшись.
Я очень мало думал о записке, которую она хотела мне показать. Я вспоминал ее сухой тон и не мог понять, какая кошка пробежала между нами. А может, все это мне просто показалось? Сперва я выдумал, что Маша относится ко мне как-то особенно, а потом, когда выяснилось, что это чепуха, вдруг счел себя обиженным…