Ну, думаю, теперь поминай как звали. Наелся досыта и пойдёт опять бродяжничать. Но я ошибся. На берег кот не пошёл. Сперва он немного покрутился возле меня, а потом потихоньку зашагал прямо на нос корабля. Как раз туда, где один швартов был без щита. Вот хорошо-то. Там тебе самое место сейчас. Только бы подольше задержался на носу.
Прошло ещё некоторое время. Стало светать, значит, скоро конец моей вахты. Пошёл я проверять, всё ли у меня в порядке. Выхожу на носовую палубу и вижу: лежит передо мной большая жёлто-серая крыса. Мёртвая. Через пару шагов вторая такая же. Тоже мёртвая. А кот сидит на полубаке возле того кнехта, на котором был закреплен швартов без щита и смотрит вдоль этого троса на берег.
Ай да котище! Вот молодчага! Мне захотелось пойти на полубак, сказать там что-то ласковое этому грязному костлявому коту и благодарно погладить его. Но он спрятался прежде, чем я успел сделать первый шаг. Я видел, как он быстро опустил голову, юркнул за кнехт и притаился. Что же так встревожило и заставило кота насторожиться? Невольно глянул на швартов. Пусто. Нет, врёшь, брат, не пусто! Крыса! Но до чего же хитрая бестия. Растянулась вдоль троса, как рябчик вдоль сучка. Сразу и не заметишь. Она поднимается выше и выше. Она совсем уж близко. Вот она прыгнула на полубак. И в тот же миг над нею взвился кот и камнем обрушился сверху. Он схватил крысу за загривок, тряхнул несколько раз и уже мёртвую бросил на палубу. А сам опять занял свой наблюдательный пост.
Ровно в восемь часов утра я пробил склянки, поднял на корме государственный флаг и сдал вахту. Затем принял душ, позавтракал и вышел на палубу. Приехали два американских чиновника проверять свои верши. О, какие кислые физиономии были у этих янки, когда они увидели пустые ловушки. Им хотя бы малюсенького мышонка в клетке. Тогда бы они потешились над нами. А тут пришлось уехать несолоно хлебавши.
Я рассказал своим товарищам о том, что было ночью. Они меня и спрашивают:
— А где же твой кот?
— Надо посмотреть. Может быть, он ещё здесь, — отвечаю я. И верно. Кот оказался на судне. Его нашли возле камбуза. И каждый моряк с «Руслана» подходил к этому противному на вид коту, бережно гладил его и говорил какие-то свои, особенные, ласковые слова. И кот охотно принимал все эти удивительные ласки и что-то тихонько мурлыкал в ответ.
Днём был сделан новый щит и одет на носовой швартов. Теперь по тросам никакая крыса не могла забраться к нам. На следующее утро снова приехали чиновники-крысоловы, и опять у них были кислые лица. И ещё приезжали они, и тоже без толку. Наконец забрали свои хитрые ловушки, погрузили их на автомобиль и укатили совсем. Теперь можно было приступить к ремонту.
А кот остался у нас. Ему, наверное, надоела бродячая и голодная жизнь в Америке, и он решил променять её на сытую и приятную корабельную жизнь. Мы тоже были не против. За добро надо платить добром. И мы старались всячески отблагодарить кота за его большую, своевременную услугу. Кормили его, конечно, до отвала. И он начал быстро поправляться. Через неделю от его худобы не осталось и следа. Под кожей появился жирок. Густая шерсть начала лосниться.
Но вот беда: кот оказался грязнулей. Он и пришёл к нам изрядно перепачканным, а тут стал ещё грязнее. Он очень скоро обнаружил возле камбуза большой ящик с углём для плиты и начал лазать в него по нескольку раз в день. Заберётся туда и роется в угле, чего-то ищет. Иной раз до того зароется, что только хвост торчит из угля. Выскочит из ящика весь чёрный, как трубочист. Пойдёт по нашей чистейшей, как яичный желток, деревянной палубе и оставит за собой чёрные следы, похожие на большие жирные кляксы. Тут вахтенный матрос поневоле берёт швабру и идёт следом за котом наводить чистоту.
Так мы ходили за ним день. Ходили два. Ходили три. Ходили неделю. Две недели. Наконец, терпение лопнуло. Случилось это в воскресенье после обеда. День выдался солнечный, тёплый. На палубе было тихо и празднично: нарядно одетые руслановцы собирались на прогулку в город. Среди них был и наш кок Максимыч, одетый в новый, только вчера купленный, светло-серый костюм. Неожиданно появился кот и начал крутиться возле Максимыча.
— Знает, чертяка, кто его кормит, — восторженно пробасил молоденький матрос Генка.
— Максимыч! Поберегись кота, костюм изгадит!
Но было уже поздно. Все увидели на светлых брюках кока большие тёмные пятна.
— Эх, ты… — тихо сказал Максимыч, укоризненно глядя на кота. — Не дал обновить покупку. — И пошёл в каюту переодеваться. В ту же минуту заговорили все сразу:
— Надо что-то делать с котом.
— Давно пора.
— А разве он виноват, что грязный да ласковый?
— Не про вину речь, а как порядок сберечь.
— Сберечь просто. Надо кота приучить к бане.
— Ты что, сдурел?
— А что ему сделается от воды? Не помрёт.
— Пусть привыкает.
Взяли мы кота и понесли в баню. Тут он впервые показал свои когти. Тогда надел я крепкие брезентовые рукавицы и разложил его в бане на лавочке. А мой дружок приготовил в ведре тёплый мыльный раствор, окатил им кота и стал намыливать. Поднялась куча грязной мыльной пены. Кота уже не видно под ней. Только слышно, как он сердито ворчит и дёргается. Другой бок обработали тем же способом, прополоскали под душем и отпустили.
Как ошпаренный выскочил кот из бани, мигом взлетел на шлюпочную палубу, отряхнулся и улёгся там на световом люке машинного отделения. Снизу ему тепло от машины, а сверху ещё теплее от яркого солнышка. Шерсть его быстро высохла, и стал он таким красавцем, что мы так и ахнули. Белоснежный, пушистый, с карими глазами. Часа два щеголял он своей красотой, а потом опять предстал перед нами темнее тёмной ночи. Мы даже выругались от досады. Сграбастали его и снова в баню. И так пошло по нескольку раз в день: он в угольный ящик, а мы его в баню… И он начал привыкать. Скоро отпала необходимость держать его за лапы. Он сам стал растягиваться на лавочке и даже сам поворачивался с боку на бок.
Убедившись в том, что других кошек на судне нет, наш кот осмелел и начал совать свой нос везде, даже туда, где ему опасно появляться. Таких мест на корабле немало, и мы нередко слышали тревожные вопли кота. Кричал он, попав в беду, каким-то особым рыдающим голосом и всегда на одной и той же унылой ноте.
Услышав призыв о помощи, мы, конечно, спешили на выручку и находили его в самых неожиданных положениях. То хвост у него защемило, то лапу зажало, то самого придавило, то провалился куда-нибудь и самому не выбраться. Случалось, и шкура была содрана до крови. И тогда наш корабельный врач делал коту перевязку. И делал её по всей форме, с удовольствием, потому что других больных у нас не было.
Несмотря на все несчастья с котом, нас радовало то, что он хорошо запоминал опасные места. И там, где он однажды попал в беду, больше не появлялся. Значит, скоро придёт такой день, когда он будет знать все опасные места, и тогда прекратятся его нечаянные беды.
И вдруг случилось такое, что не забуду никогда. В самый разгар обеда мы услышали громкий, нетерпеливый призыв кота. Его голос поразил нас. Он звучал на какой-то новой, неведомой ранее, ноте. Мы повскакали с мест, выбежали из столовой и через несколько шагов замерли, поражённые: наш кот стоял на трёх лапах, а правой передней лапы не было. Стоит он, бедняга, и как-то необычно смотрит на нас. Жалко нам его. Ну как он будет жить без лапы?
Подошли мы к нему поближе… и глазам не верим. Есть лапа! Но он так её поджал, что из-за туловища совсем не видно было. И тут мы обнаружили, что сама лапка густо выпачкана в тавоте. Вероятно, кот сунул свою лапу где-то в банку с тавотом и эта густая, как вазелин, машинная смазка мигом облепила мохнатую лапу. Может быть, кот и на язык попробовал тавот. Кто его знает? Сам он об этом не скажет.