Тучи набухли грозой. То вздуваясь, то опадая — словно дыша — они упорно ползут по склонам вверх. Гигантский клубящийся осьминог вползает на склоны, вытягивая вперёд по промоинам и лощинам змеящиеся жадные щупальца. И вот уже всё вокруг начинает темнеть и тонет в сырой и промозглой тягучей мгле. Грозовая туча нахлынула на нас и утопила. Всё стало седым от бисера капель. Я провожу ладонью по ворсу куртки и стряхиваю с неё целую пригоршню холодной росы. Роса на бровях и ресницах. Лицо стянула ледяная гусиная кожа. Мокрая щека ощущает плывущий туман, как будто бы по лицу тянется мокрая паутина.
Темно и сыро, словно в промозглом склепе. Впереди тяжёлый сгусток расплывчатой темноты, он, как мохнатый медведь, вразвалку движется по тропе нам навстречу. Вот коснулся «медведь» взъерошенным боком угловатой чёрной скалы — и белый взблеск яростного огня полоснул по глазам. Грохот вдавил перепонки в ушах. Кони с визгом вскинулись на дыбы, захрипели, замотали гривами, выкатывая белки глаз. Сладкий ужас защекотал в груди. Мы попадали с сёдел и, вцепившись в поводья, поволоклись, сдерживая обалдевших коней. Разбитая молнией скала развалилась на глыбы, и глыбы, прыгая и грохоча, обрушились вниз.
И вот снова тишина и темнота. Обалдело сидим мы на мокрых камнях, кони нервно топчутся и сопят. Мы в самой утробе грозы.
— Что это? — глухо говорит кто-то.
На остриях прислонённых к камням ледорубов светятся голубые огни! Какие-то неживые, нездешние — словно голубые лезвия стальных копий. Волосы у нас поднимаются дыбом — нет, не от страха! — а просто так, ни с того ни с сего. И вот от этого становится по-настоящему страшно.
Я пытаюсь пригладить их, но торчащие волосы стрекочут, словно кузнечики! Сейчас же вновь выпрямляются, и по ним мечутся искры! И в пальцы покалывает, как иглой. И над головой возникает сияние. Я вытягиваю руку вверх, и пальцы начинают светиться, словно я держу голубой факел. Мы пропитаны молнией. Вот-вот взорвёмся, осветив холодным светом мутный туман. И сладко и страшно. И дух захватывает от красоты неиспытанного и неизведанного.
Болото не радует никого: что-то такое чавкающее, мокрое, грязное. Ни присесть, ни прилечь. Хлюпь и зыбь под ногами. Рои назойливой мошкары над головой.
Но бывают другие болота — неправдоподобной, удивительной красоты. О таком я и расскажу.
С трудом продирался я ночью по раскисшей чмокающей тропе сквозь густые кусты и тростник. Хлябь становилась всё жиже и глубже. Дальше идти было нельзя. Я прислонился спиной к коряжистой иве, шатром окунувшей плакучие ветви в чёрную, как нефть, воду, и задремал. Можно и стоя спать, если приспособиться.
Проснулся я от теплоты на лице, сияния под закрытыми веками. Значит, поднялось солнце. Я открыл глаза и тихонечко охнул! Ясные солнечные лучи высветили по сторонам каждый листик, всё стало ярким, резким, гранёным. А впереди над синей водой на стройных ножках-стеблях стояли зелёные чаши из малахита! И в каждой чаше лежал розовый бутон размером в два кулака!
Может быть, я всё ещё сплю?
Вот солнце коснулось чаш-лопухов и немыслимо нежных огромных бутонов. Бутоны проснулись и… зашевелились! Наружные белые лепестки — каждый в ладонь! — раскрылись, подставив солнцу красную сердцевину цветка-лотоса. Словно нежные белые ладони, осторожно и ласково грели они на солнце прозябшие за ночь цветы, словно каждый лотос, воздев в небо тонкие руки, протягивал к солнцу свою красоту!
Медленно поднималось солнце, и словно зачарованные, словно во сне переворачивались за ним и цветы лотосов. Зелёные чаши огромных листьев, как антенны локаторов, тоже поворачивались за солнцем, ловя его живительные лучи. И лужицы тяжёлой росы внутри чаш, словно лужицы ртути, тяжело колыхались и матово переливались.
Чуть видный розовый пар курился над лотосовым болотом. Медленно, словно во сне махая белоснежными крыльями, пролетела белая цапля. Пронзённые солнцем крылья её вдруг вспыхнули и запылали.
Потянул ветерок, сморщил воду, озорно растолкал цветы. Всё огромное розовое болото зашевелилось, засуетилось, залопотало — проснулось. Очнулся и я.
Настырный комар гнусил прямо в ухо. Из-под ног, покачиваясь и переливаясь, всплывали болотные пузыри и высовывались из воды, как глаза лягушки. Да, это не сон — вокруг и под ногами болото. Но какое болото!
Бешеный ветер срывает с ледяных горных вершин тучи летучего снега. Низкое солнце зажигает их золотым огнём. И кажется, что над каждым снеговым конусом лениво колышется на ветру холодное жёлтое пламя. Белые вершины вздымаются в небо, как гигантские белые свечи с золотыми лезвиями огня. И неистовый горный сквозняк раскачивает и клонит тяжёлое пламя…
Снизу к вершинам поднимается ночь. Долины внизу уже залила тень — как чёрная густая вода. И тень эта ползёт всё выше и выше. И небо темнеет. Зато ярче и ярче разгораются свечи вершин. И жёлтое пламя летучих снегов колышется теперь уже не на дневном голубом небе, а на вечернем — глубоком и синем, как океан. Горы горят…
С туманной равнины к горам движется белый прибой облаков. Непривычно смотреть на облака сверху. Пенистые гряды взволнованных облаков накатываются на горный кряж, как на морской берег. Они уже затопили предгорья, вливаются в заливы-ущелья, окружают невысокие вершины, превращая их в острова. Облака торопятся на ночлег. Клубясь и дымясь, они упорно ползут всё выше и выше по склонам и, обессилев, откатываются назад. И тогда в зазор у чёрного кряжа видна сумрачная подоблачная глубина.
Прилив и отлив.
Багровое солнце медленно тонет в облачную пелену, окунается в неё с головой, и белое море пенистых облаков внизу вдруг становится красным! Словно солнце раскалило облака докрасна! И вот от чёрных гор до далёкого мутного горизонта легла красная зыбкая равнина. И теперь уже красные валы накатываются на крутые берега, красные заливы вклиниваются в ущелье, из красного моря торчат чёрные острова горных вершин.
Протыкая пелену снизу вверх, словно играющие рыбы, взлетают из красных волн чёрные грифы. Спиралью ввинчиваются они в густо-синее небо на неподвижных своих крыльях, а потом тяжело машут, направляясь к «берегу» на ночлег. Красное море колышется всё тише и тише и наконец засыпает. Тёплый живой его свет начинает потихонечку меркнуть. И вот уже снегом, морозом и льдом потянуло от потемневшей и посиневшей равнины. И уже это больше не море, а белая тундра в полярную ночь. Облачные сугробы и торосы, тёмные полыньи.
Луна нестерпимо лазоревая и заиндевелая. Звёзды большущие и звонкие, как ледышки. Хвост Большой Медведицы увяз в облаках, как в снегу. Тишина. И только далеко-далеко внизу, в тёмной подоблачной глубине, слышен нестихающий гул подоблачных водопадов…
Мы дышим на пальцы, и зелёный пар клубится у глаз, словно мы надуваем и никак не можем надуть зелёные резиновые шары. Сырые плащи на нас задубели, они скрежещут и громыхают, как кровельное железо. И на сгибах цинково светятся инеем.
Сидеть и дрожать нам до самого рассвета. Пока солнце не зажжёт снега на вершинах. Пока снова не заколышутся за ними полотнища летучего огня. И день начнёт не спеша спускаться с вершин в долину.
Горы. Мы поспешаем верхами по одной из тех троп, о которых романтически настроенные туристы говорят: «Ты на тропе — как слеза на реснице». А местные горцы попросту: «Пронеси, господи!»
Левое стремя чиркает о камни стены, правое плавно плывёт над пропастью. Кони вспотели от страха и дёргаются всякий раз, когда из-под копыт выворачиваются камни и скачут вниз. Внизу — глубоко-глубоко, так что дух захватывает — гудит река. И слышно, как по дну её глухо тукают камни.
Между тропой и рекой курчавый лесок. Лес на каменной стене! В него-то и торопимся мы, судорожно сжимая коленями лопатки коней и успокоительно похлопывая их по горячим потемневшим шеям.