Спали мы на земле. Мама клала меня себе на грудь, и тут уж я не отказывалась. Ребенок все же… К маме прижмешься — и кажется: все будет хорошо!
— И сколько вы так жили?
— Целый месяц. Потом нас погнали дальше. В каком-то селе (Старое Уколово — скажет мама потом) распределили по избам на жилье. В «нашей» избе, кроме нас и хозяев, жили еще пять человек…
На этот раз Васенину речь перебила дочь:
— Мам, как-то того… не по себе как-то… Про войну много читала, но то были книги…
— А я вас сейчас развеселю! Вот, слушайте. Жили мы, конечно, голодновато — даже милостыню приходилось просить, но время от времени мне удавалось зарабатывать у немцев немного супа.
— Это как?
— В нашей семье все хорошо пели, особенно — мама. Ну, и я вслед за ней выучила «Катюшу». Вот ее-то и распевала для немцев. Причем пела так:
Разрывались головы и туши,
Поплыли туманы над рукой,
Это наша русская «Катюша»
Немчуре поет за упокой!
Кто-то из старших друзей-мальчишек сочинил, а я, бедовая головушка, не боялась петь. Немцы, понимая в песне одно только слово, восклицали: «О, Катюша!» и кто-нибудь давал доесть суп из своей тарелки. Ела. Голод — не тетка…
Рассказчица вдруг замолчала. На этот раз никто этого молчания нарушать не хотел — сидели, думали каждый свое. Но Васенка долго молчать не умела:
— А вы знаете, один немец мне ведь и жизнь спас!
— Фашист? Спас русскую девчонку? — не поверил никто из сидящих за столом.
— А вот… Было это в сорок третьем году. Наши наступали. Бои шли уже где-то рядом, и одна бомбежка так сильно испугала меня, что я заболела. Мама говорит: перестала говорить, есть, спать. Что делать? Завернула она меня в пальто (дело к зиме шло) и — деваться некуда — понесла к немецкому доктору. Шла и мучилась: что там, в больнице, со мной сделают? Зверствами немецких военных мы были сыты по горло. А доктор?..
И вот представьте — ихний доктор взялся меня лечить. Причем не отходил от меня до тех пор, пока я не пришла в себя: заговорила, попросила есть. Тогда он сказал маме через переводчика: «Ваша девочка может прожить сто лет, а может умереть завтра. Как Бог распорядится».
Ну, как вам эта история? А была еще и другая. Доит однажды мама корову. А немецкий солдат стоит в дверях, ждет молока. Мама зубами скрипит: «У, фашист проклятый… У меня ребенок только из больницы, а я все молоко тебе отдам. И чего вам не жилось у себя дома? И чего свалились на нашу голову?». А немец вдруг и говорит по-русски: «Вы осторожней. Хорошо, что все это я слышал, я умею молчать. А если кто другой?». Через какое-то время он опять приходит к нам. Мама обмерла: ну, наверно все-таки расправляться пришел. А тот вынимает из сумки буханку хлеба и кулек конфет…
Васена чуток помолчала. Потом спросила задумчиво:
— А, робяты? Среди фашистов — и то люди были. А среди этих, что теперь пришли на нашу землю — среди них есть? Если есть — что же они нас не слышат? Вроде на одном языке говорим — на русском.
— А говоришь — в политику не лезу, — укорил сын Васену.
— Эх, сынок… Когда надо нашими руками врага бить, землю пахать — это политикой не считается. А как мы захотели эту землю спасти — так сразу «политика». А то мы не знаем, что от этого никеля нашим кормильцам-черноземам придет конец? Что вода в наших речках будет отравлена? Им что — они по заграницам разъедутся, у них денег хватит. Сами уедут, и детей своих увезут. А наши дети? Внуки, правнуки?..
Дочь, а ты что молчишь? Разве я что не так говорю?
Надежда, и впрямь сидевшая в некотором отрешении, обвела глазами всех сидящих за столом.
— Я думаю, мам. Не могу считать себя человеком в полном смысле слова верующим, но думаю, что Господь недаром все это попустил. Заслужили.
— Чем? Тем, что в войну мучились? Что работали от зари до зари? — не согласилась Васена.
Дочь упрямо нахмурилась:
— Может быть, Господь испытывает нас на прочность.
— А вот с этим соглашусь! — охотно пошла на попятную Васена. — Он испытывает, а мы того испытания не выдерживаем. Народу сегодня на площади было немало, но могло быть и больше. Так ведь работающим пригрозили: пойдете на митинг — уволим. А я думаю так: одного, двух, трех, десяток — уволят, да. А если все пойдут? Всех ни в жизнь не уволят — кто им тогда работать будет? А если наш возраст взять… многие от дивана зады не хотят отрывать. Мы-де пенсионеры, нам все одно долго не жить. Да и дел дома у нас полно. Огород, к примеру. А что огород, если кислотный дождик сверху польется? Все живое скукожится, все на нет сойдет. Над всей землей крышу не построишь.