— Оставь меня одну, — почти простонала она, — я не могу.
Муж наклонился и поцеловал ей руку, которую ей хотелось отдернуть, и вышел. Когда она почувствовала себя одной, ее воля словно оборвалась, как слишком туго натянутая струна. Перед глазами пошли красные круги. Она лишилась чувств. К вечеру приехал врач из земской больницы, за которым посылали коляску. Елене Владимировне он был неприятен: слишком демократичен и вульгарен. Она ни за что не хотела позволить осмотреть себя. Наконец, уступила уговорам мужа. Обнажение перед чужим мужчиной, притом еще внушающим омерзение, было отвратительно, но она подчинилась. Доктор нашел у нее лихорадку. Прописал порошки, понижающие жар, и слабительное. От последнего она отказалась наотрез.
Когда, наконец, ее оставили в покое, она почувствовала себя несколько лучше. Жар словно понизился. Мысли текли свободно. Все пережитое, недавно столь чудесное, казалось естественным. Она заболела еще вчера. Ночью ей приснился тяжелый сон. Она встала с ложа, почти неодетая. Босая она прошла по холодной росе. На воле бред ее продолжался. Все предметы казались необычайными, внушающими ужас. Что тут особенного, что Григорий Александрович поздно ночью катается верхом? Стоят такие чудные лунные ночи. Все так естественно. Но когда она сосредоточивала свою мысль на том, как ее муж прошел мимо нее, столь чужой ей, не видя ее, разговаривая с самим собой, когда она представляла его фигуру, облитую лунным светом, тысячу неуловимых подробностей этой кошмарной ночи, опять возникал страх, и она вновь чувствовала, что случилось что-то непоправимое и роковое.
«Глупости, — подумала она, — это просто бред». Она позвонила. Спросила себе чаю и попросила позвать мужа.
Григорий Александрович тотчас пришел. Присел к ней на постель. Так хорошо говорил. Был внимательный и нежный, каким он мог быть. Звук его голоса баюкал ее усталую душу. Темный взгляд словно гипнотизировал.
— Я устала, — тихо сказала она.
Оболенский наклонился к ней, поцеловал в лоб и вышел почти неслышно.
«Какой он милый и хороший», — подумала она — и почти тотчас заснула.
Глубокой ночью она проснулась, вся в поту. Должно быть, подействовало лекарство. Прикосновение мокрого белья было неприятно. Она переменила сорочку. Дрожала, когда воздух касался ее обнаженных плеч. Чувствовала себя очень слабой. Опять виднелся лунный свет сквозь занавесы. Опять было очень тихо. Она прислушалась и ей почудился где-то очень далеко топот лошади, которая несется бешеной скачкой по твердой, изнуренной зноем земле. Она упала на подушки и бессильно заплакала.
И так продолжалось каждый день. Утром она пробуждалась, изнеможенная, слабая, с разбитым телом и душой. Приходил Григорий Александрович справиться о здоровье. Его вежливое участие почему-то было неприятно. Она тупила глаза, отвечала общими фразами на его расспросы, брезгливо морщила губы. Хотела все время задать столь мучивший ее вопрос и не могла. Что-то препятствовало. Детская робость овладевала ею. Она досадовала. Отсылала прочь мужа, ссылаясь на слабость и желание отдохнуть. Целый день она проводила в постели, лежа вытянувшись на спине в состоянии, близком к забытью или к часто прерываемому сну. Мысли бессвязные и капризные возникали и исчезали прежде, чем она могла их сознать. По временам она хотела очнуться, распорядиться о чем-то очень важном и нужном, в следующее мгновение забывала, в сознании оставалось лишь скорбное чувство несправедливой обиды, нанесенной ей, столь слабой и больной.
Когда горничная приносила ей бульон или чай, она, полусидя на ложе, без аппетита принимала пищу, разглядывала свою горничную и свою комнату. Сознание реальной жизни возвращалось, она вспоминала вещи знакомого ей мира, словно из глубин мерцающих голубых вод, где плененная, она пребывала, она всплывала на поверхность и видела вновь солнце и небо и землю. Но это длилось так недолго: опять ее увлекал кто-то в глубину волшебного затона.
К вечеру настроение поднималось. Она вставала. Обходила комнату. Глядела в зеркало, которое отражало ее лицо, желтовато-белое, с нездоровыми синими кругами под глазами, с отяжелевшими веками. Голова слегка кружилась. Чтобы переменить место, она ложилась на кушетку и звала к себе мужа. И он приходил, нежный и любящий, так говорил вкрадчиво, гипнотизирующим голосом простые вещи. Ей хотелось плакать и жаловаться. Она внимала его голосу и звук его речей успокаивал ее.
А ночью снова внезапное пробуждение, вкрадчивые и тревожащие лучи луны в щелях между занавесами, и где- то бесконечно далеко топот быстрой лошади по иссушенной зноем земле. И опять прежний ужас.
Только на седьмой день ей стало лучше. Она проснулась утром и ощутила внезапно себя здоровой. Ей стало так хорошо, что она невольно засмеялась. В эту ночь она не просыпалась. Прежние страхи казались вздорными. Она сама оделась и вышла на террасу. Приятно было прикосновение к теплому дереву балюстрады. Приятно было смотреть на глубокую лазурь неба.
Григорий Александрович был прежний, ей знакомый, милый и любящий. Робость ее прошла. Все было по-прежнему, все хорошо и счастливо.
Желая себя проверить, она зорко посмотрела на него, и ей показалось, что он стал бледнее, что глаза глубже сидят в орбитах.
— Я тебя измучила, должно быть, моей болезнью, — сказала она, ласково улыбаясь.
— Да, я плохо спал эти ночи.
Она вздрогнула, шевельнула головой, словно желая прогнать надоедливую муху. Она чувствовала, как в жилах ее здоровой волной разливается молодая кровь. Болезнь прошла.
Три недели прошло с выздоровления Елены Владимировны. Нелепые страхи, мучившие ее больную, готовы были почти совсем исчезнуть. Ей казалось, Григорий Александрович близок к ней, как никогда. Никогда он не был так нежен, внимателен и даже откровенен. В темные ночи, когда оба они глядели на звезды, с какой-то покорностью и поклонением целовал ее руки, говорил слова любви с внезапной пылкостью.
— Только с тобой мне хорошо. Люби, люби меня.
Под влиянием нового прилива страсти, Елена Владимировна чувствовала себя особенно счастливой, сильной и свободной. Она готова была послать вызов судьбе. Не страшны были чары и видения ночей.
Так прошло три недели. Стоял жаркий июльский день. Елена Владимировна чувствовала себя хорошо. В ее душе звучали какие-то мелодии, что-то пело и звало. После обеда она села за рояль и стала играть своих любимых композиторов.
Так как она давно не играла, то пальцы ее несколько не слушались. Мелодия клавишей нередко расходилась с мелодией, которую пела ей ее душа. Было досадно и вместе с тем рождалось упрямое стремление преодолеть трудности.
Мало-помалу она забыла время и вся ушла в любимые напевы, звуки доставляли ей почти физиологическую радость. Слегка щемило под ложечкой и мурашки пробегали по спине. Хотелось еще и еще. Стихия музыки охватывала ее душу. Тысячу раз игранные, столь знакомые мелодии получали новую одушевленность и жизнь, дотоле неведомую. Отдельная нота вдруг пронизывала сознание острым внезапным наслаждением, словно впервые сознанным.
Чувства, знакомые артистам, мучительно сладкие и таинственные, охватили ее. Казалось, она переступала через некую запрещенную людям грань.
— Довольно, — приказывала она бессильно самой себе.
Но душа ее хотела музыки, упоения музыкой, ждала чужих заклинаний. И она снова отдавалась желанию забыться и не быть.
Листая нотную тетрадь, она дошла до траурных мотивов, полных предчувствий неожиданных бедствий, плачей о невозможном. Душа томилась томлением по необычайному. В сознание вошла острым лезвием скорбь.
Концами разгоряченных пальцев Елена Владимировна ощущала холод клавишей. Чуть слышно скрипнула педаль под ногой. Словно от сладкого обмана очнулась она. Внезапно прекратила игру. Внимала глухим, замирающим рокотам струн.