Комната была залита светом заката. На металлических украшениях дверей и стен, на золоте рам горели властно багровые отсветы.
Необычайная тревога возникла в душе. Защемило сердце. Молодая женщина приподнялась. Глаза ее, углубленные действием музыки, были темны. Где-то далеко в них мерцал и лучился свет: еще звучали в душе только что сыгранные мелодии.
Вдруг крышка рояля сорвалась из ее рук. Гулко и нестройно зазвучали струны. Елена Владимировна порывисто вздрогнула. Непонятный слепой ужас перед чем-то необычайным охватил ее.
Она быстро пришла в себя, прошлась по комнате, заложив руки по-мужски за спину, остановилась у раскрытого окна. Медлила. Потом быстро вышла.
Опять, как в ту кошмарную ночь, она искала своего мужа. Опять шла она из одной комнаты в другую в слепой тревоге. Но теперь это не было сном.
Из дома она прошла в сад. Деревья парка стояли неподвижные. Ни один лист не колыхался. Вершины были освещены золотым сиянием. Внизу влажные тени лежали на желтом песке дорожек. Высокие, черные стволы старых лип были как траурные колонны. Оболенская шла с бьющимся сердцем, задыхаясь, шла по аллеям знакомого парка, опустелого и словно враждебного ей. Она обошла его кругом, спустилась к реке. Вышла из главной аллеи. Перед ней разливался печальный свет зари, алые отсветы покрывали лепестки кустов, облака отражались глубоко в неподвижной реке. Над далекой рощей около берега она увидела низко большую луну, желтую, почти полную.
На скамейке, около самой воды, скрытый кустами, сидел Григорий Александрович. Она подошла совсем близко, стала за его спиной, почти касалась его. Он не замечал. Сгорбленный, вытянув вперед шею, он глядел в воду, где отражалась слегка колеблемая поверхностью воды луна.
— Gregoir, — сказала тихо молодая женщина.
— Гриша, — окликнула она его сильнее.
Словно очнувшись от тяжких и властных грез, Григорий Александрович повернул к ней свою голову. Глаза его были почти безумны. Он смотрел на нее, не видя.
— А… ты, — сказал он наконец, видимо, с большим трудом.
Лицо его было очень бледно. Концы губ слабо дрожали. Оболенская не видала никогда еще своего мужа таким слабым и бессильным. Она хотела ему крикнуть: «Опомнись, что с тобой?» Но вместо слов из ее уст вырвался слабый, бессвязный стон. Она закрыла голову руками, словно защищаясь от удара, отвернулась и быстро пошла прочь.
«Что это, что?» — думала она, — пытаясь очнуться от кошмара внезапно нахлынувших, разорванных чувств, предчувствий и круговоротов мысли. Напрасно она искала объяснений, перебирала прошлое и нигде не находила ответа. Она чувствовала только, что ей грозит что-то страшное и злое, что вот-вот ворвется в ее жизнь, скомкает, уничтожит благополучие ее и мужа.
Всегда ей был несколько непонятен ее муж; несмотря на близость и любовь, они были все еще далеки друг от друга, последних слов не было сказано между ними. Елена Владимировна прекрасно помнила то впечатление, которое он производил на нее во время их первых встреч. От всех ее знакомых Григорий Александрович отличался тем, что совершенно, казалось, не ценил и не интересовался, чем интересовались люди ее окружавшие, словно его внимание было направлено на какие-то отдаленные и скрытые цели. Казалось, он несколько тоскливо, но в общем терпеливо сносит тяготу дней, его высокая фигура лишь придавлена, но не согнута бременем жизни и ее страстями. Она хорошо помнила, что ей был тягостен его темный и ровный взгляд, которым он иногда глядел на нее, словно оценивая и взвешивая. Она думала, что он считает ее за дурочку.
И она полюбила его романтически и неотступно, с обожанием, почти институточным. Ей было очень досадно, что он это сразу заметил и принял, как должное. Между ними не было сказано и двух слов о любви, а все уже считали их за жениха и невесту.
Однажды, когда она гуляла вместе с Григорием Александровичем, он заставил ее сесть на скамью, сложить на коленях руки, сам стал на колени перед ней и целовал ей руки. Она покорно исполняла его волю. Нервный трепет пробежал по ней, когда он прикоснулся страстными губами к ее рукам, потом поднял голову, мерцающими темными глазами посмотрел на нее и тихо произнес:
— Спасите меня.
Она не поняла его слов, она только почувствовала, что он несчастен. Она никогда не пыталась догадываться и никогда его не расспрашивала.
На другой день он приехал к ним просить у родителей ее руки. Они были обручены.
Теперь она хорошо сознавала, что даже в наиболее интимные минуты ее муж был чужд ей. Но, может быть, благодаря этому она так его любила, любила и мучилась своей любовью.
Взволнованная и тревожная, Елена Владимировна прошла в павильон мужа и решилась там его ждать. Она сидела в кресле перед письменным столом, вновь и вновь вспоминала сцены своего бывшего романа, темные неопределенные слухи, ходившие когда-то про Григория Александровича, теперь почти забытые. Она рассматривала его книги и бумаги, желая узнать, чем он теперь занят. Взгляд ее скользнул по знакомым предметам: все прежнее, математика и статистика, государственное право и политическая экономия, мужские скучные занятия. Она оглядела и комнату, где муж ее был наедине с самим собой. Это была очень большая, светлая комната. Окна ее выходили в сад, мебели было мало. Каждая вещь стояла на своем месте, строго, важно и спокойно. «Такая и должна быть комната мужчины», — подумала она.
Тем не менее, у нее было чувство, что здесь, среди этих вещей, есть какой-нибудь след безумия, некое проявление его. Она обошла всю комнату, внимательно рассматривая вещи, которые должны были выдать тайну, которую таит душа их хозяина.
Взгляд ее упал на турецкий диван, над которым было развешено драгоценное оружие, старые ружья, сабли, рапиры; среди них в сторонке маленький дамский револьвер. Темные слухи, когда-то ходившие про Григория Александровича, смутно вспомнились ей.
Она сняла револьвер со стены, разомкнула его. Он был шестизарядный, одной пульки не хватало. Несомненно, это был тот самый револьвер, о котором ей как-то вскользь рассказывал Григорий Александрович. Теперь она вспомнила.
Это было незадолго до их замужества. В их уезде, недалеко от них случилось несчастье: самоубийство одной барышни, Ксении, из родовитой семьи. В роду были случаи безумия. Про ее дедушку рассказывали, что он содержал целый гарем дворовых девок, сек их голых на морозе, тешился истязаниями. Дворня убила его. Отец ее был не от мира сего. Не то меланхолик, не то святоша и мистик. Жил большей частью за границей. Скоро умер; Ксения, наследница его крупного состояния, жила одна с дальней родственницей в имении.
Это была эмансипированная барышня, гордая и замкнутая. Редко с кем водила знакомство. Часто ездила за границу.
Елена Владимировна раза два ее видала. Высокая девушка, миловидная, с немного угловатыми манерами, но обладавшая прирожденной грацией. Лицо бледное. Пристальный взгляд, очень скорбный, очень человечный. В то же время впечатление властной страстности. Что-то темное, скрытое и опасное было в ней. Говорили, что Григорий Александрович за ней очень ухаживал. Часто их видели вместе на прогулках верхом. Потом произошло это несчастье. Ксению нашли застрелившейся в лесу мужики, ездившие в город. В кустах стояла привязанная верховая лошадь. А рядом с трупом валялся маленький револьвер, который Григорий Александрович выпросил себе на память, и который висел теперь на стене среди прочего оружия.
Больше ничего не знала Елена Владимировна. Больше ничего не рассказал ей ее муж. Таковы были и слухи, ходившие тогда. Но теперь необычайная ревность и подозрения мучили ее: любил ли ее муж таинственную Ксению, что произошло перед роковым концом, почему произошло самоубийство, зачем этот жестокий сувенир?
Тут же, в павильоне, она написала письмо одному бывшему своему поклоннику и другу ее мужа. Она просила его немедля приехать. Сейчас же. Очень нужно.
Написав, она быстро встала, сама пошла на конюшню, вызвала кучера.
— Ты сейчас же отвезешь это письмо Орлову и вернешься назад с ответом.
Потом пошла к себе.