Волгин окинул взглядом собравшихся, оценивая, какое впечатление произвела его речь, и мягко добавил:
— Можно, конечно, взять их на поруки.
Юрий Резниченко говорил медленно, но резко:
— Нечего здесь много судить-рядить. По-моему, Буров, Бочкин и Мамин — одного поля ягода. Хулиганов надо держать за решеткой, а не баюкать на руках общественности.
Красный уголок зашумел, как растревоженный улей. Список выступающих быстро пополнялся новыми фамилиями. Наконец, председатель собрания крикнул:
— Тише, товарищи! Слово имеет начальник уголовного розыска, майор милиции Сергеев!
Все притихли. Сергеев говорил тихо, спокойно:
— Товарищи рабочие! Кого можно брать на поруки и как — вот что главное. Одно дело, когда проголосуют — и с плеч долой, тут же забывают о человеке, за которого поручались. Это чисто формальный подход к вопросам поручательства. Я лично против таких порук. Они не оправдывают себя на практике. Другое дело, когда за нарушителя будет отвечать не только весь коллектив, но и кто-нибудь персонально от имени коллектива!
— Правильно! — пронеслось по рядам.
— Преступление, совершенное Маминым и Бочкиным, не так уж опасно для общества, — продолжал майор. — Именно поэтому прокурор поручил вам решить их дальнейшую судьбу. Прокурор так и сказал: «Пусть решают рабочие. Скажут отправить Мамина и Бочкина в колонию — отправим. Возьмут на поруки, на свою ответственность — пускай берут». Вот и решайте сами.
— Правильно!
— Возьмем на поруки!
Председательствующий громко застучал по графину, призывая соблюдать тишину. Когда красный уголок угомонился, председатель сказал:
— Кто за то, чтобы Мамина и Бочкина взять на поруки — прошу голосовать.
Взметнулся лес рук.
— Кто против? Воздержался? Таких нет? Кто согласен персонально воспитывать их, отвечать за них?
И снова, как по команде, поднялись руки.
Мамин и Бочкин, бледные, сидели в переднем ряду и часто дышали. Они готовы были обнять каждого и всех вместе, весь коллектив.
ПОСЛЕДНЯЯ КРАЖА
Александр Михайловский пил вторые сутки. На столе, кроме водки, хлеба и соленых огурцов, стояла большая стеклянная пепельница, переполненная окурками. Вдавленные щеки Михайловского посинели, глаза опухли. Временами голова беспомощно падала на стол, и он засыпал, но ненадолго. Через час-два снова тянулся за рюмкой, кусал соленый огурец, дрожащей рукой нервно совал очередную измятую «беломорину» в широкие, пропитанные табаком, зубы.
Вот уже полмесяца Михайловскому не сиделось, не лежалось, не спалось. Пока на работе — забывался. А придет домой — холодная змея внутрь заползает, жалит и жалит.
И зачем он обзарился на проклятый аккордеон? Зачем украл? Пьяному дурь в голову ударила? Да. Трезвый бы ни за что не решился. А суду все равно: пьяный ли, трезвый — неважно. Украл, значит, вор.
Надоело за решеткой сидеть, видеть колючую проволоку, чувствовать за спиной дуло автомата или карабина, слышать от конвоя одно и то же: «Шаг вправо, шаг влево — считаю побег, применяю оружие…» Не хочется туда, не хочется!
Только зажил по-человечески! Правда, вкалывать грузчиком тяжело, но зато платят добрые деньги. Да и бригадир хороший, с таким работать можно… Что же делать? Подкинуть аккордеон хозяину? Не гоже. Можно засыпаться. Уголовное дело по краже возбуждено, все равно искать будут, кто украл… Продать? Мало радости… Хранить у себя? Нельзя. Может нагрянуть угрозыск… Скажут: «Собирайся, Барбос, погулял — хватит». По имени не назовут. Таких они больше знают по кличкам. А Сергеев — это же ходячая картотека: многих помнит по фамилиям, адресам, кличкам… Ну, что делать? Может быть, Чирок прав? Если милиция накроет, засудят и срок дадут на полную катушку. Заявиться с повинной — тоже посадят, но срок будет меньше. Чирок советует топать прямо к самому Сергееву и выложить все. Сергеев — мужик стоящий. Но поверит ли он в раскаяние Барбоса? Поверит ли, что Барбос решил завязать навечно? Другому бы поверил, а Барбосу?..
Эти тяжелые размышления не давали покоя Александру уже много дней и ночей, особенно после встречи с Чирком. А тут еще в отпуск послали. И он запил.
Жил Михайловский с бабушкой на окраине города в пятистенном домишке. Бабушка не умела ворчать, как другие. Она только хлопала руками и вздыхала:
— Санушко, как жисть-то хорошо шла! Любо-мило было. И ты золотой человек был. А тут опять стал какой-то нелюдимый, ночами худо спишь, извелся весь, сосешь и сосешь папиросы, пировать стал. Пошто ты, Сано, кинулся в пьянку-то? Чует мое нутро беду-горюшко. Ох, Сано, Сано, замаялася я с тобой, грешница.