Михайловский, скрестив руки на груди, угрюмо кружил по избе, беспрерывно дымил папиросой, молчал. Бабушка продолжала:
— И в кого ты у меня пошел? Мать, покойница, была кроткая, добрая. Отец, слава ему небесная, был человеком обходительным, никого не обижал, старался добро людям делать. Пошел на войну — вся округа провожала. А ты? Неужто тебе такая жизнь не надоела? Пошто людей обижаешь, Сано? Не надо их обижать!
Михайловский останавливался, медленно поворачивал лицо к бабушке, тихо говорил:
— Раньше обижал, бабушка, теперь не обижаю.
— Неправда, Сано. Я на днях слыхала твою беседу с товарищем-то… как ты его… Чирком зовешь. Он велел тебе самому объявиться в милицию, что-то отнести велел.
— А-а, чушь городил.
— Чушь? А пошто он сказал, узнал тебя, а ежели бы кто другой, не ты, он сам бы увел в милицию-то.
— Ладно, бабушка. Потолковали, и ладно. Мне и без твоих слов тошно! — И Александр опрокидывал в рот рюмку за рюмкой. — Во всем разберусь сам, бабушка. Твое дело — поменьше говорить.
— Нет, Сано, не обижайся, но куролесить хватит.
Александр не отвечал, допивал остатки и бросался на койку, не раздеваясь.
На третий день утром Михайловский долго умывался, полоскал горло, растирал под глазами мешки. Потом съел огурец, попил рассолу, отошел к окну, замер в угрюмой позе, молча рассуждая сам с собой: «Вот так, Александр Васильевич, поколобродил, хватит. Пора за ум браться. Многие за последнее время завязали. Скула, Попенок, Крот, и даже Чирок. А какой он был! Пройдоха из пройдох, ворюга из ворюг. Пять раз садили. Если бы не амнистии и не другие скидки — умер бы в заключении стариком… А теперь? Человеком стал. Семьей обзавелся, детей заимел, хату отгрохал, телевизор собственный по вечерам смотрит. На работе — лучший электросварщик. Почет, уважение. По городу ходит — не озирается, с угрозыском рукопожатием обменивается. Живет и в ус не дует! А ты, Александр Васильевич? Кто ты? Барбос — и только. Почета и уважения пока не заработал. Да и не стремился к этому. Средненький рабочий — тем и доволен. Эх, если бы не этот дьявольский аккордеон. Зажил бы и я. Нет, хватит! Решено — пойду к Сергееву. Посадит — пускай садит. Много не должны дать. Отсижу последний раз — и на прошлое крест. Начну делать новую жизнь, честную, настоящую…»
Вытряхнув в печь окурки из пепельницы, Александр оделся, зашел в сарай, раскидал поленницу, взял мешок, в котором находился аккордеон, закинул его на широкую спину, через огород вышел на следующую улицу.
К центру города он пробирался неторопливо и настороженно, обходя стороной многолюдные места, боясь столкнуться с работниками милиции: могли задержать, а потом попробуй, докажи, куда и с какой целью шел…
Вот оно, белое здание городского отдела милиции. Сюда Барбос добровольно еще никогда не приходил. Его приводили или привозили… На минуту Михайловским овладел страх, он остановился, но затем решительно двинулся вперед. Не заметил, как миновал длинный широкий коридор, без стука открыл дверь начальника уголовного розыска майора Сергеева и сразу заговорил:
— Вот аккордеон. Украл я. На Заречной улице. Из дома… Прошло полмесяца.
Потом снял кепку, обнажив мокрую приплюснутую голову, продолжал:
— О пощаде не молю, знаю — отгулял на свободе. Прошу одно: пускай прокурор и суд примут во внимание мое раскаяние. Это последняя моя кража.
Удивленный неожиданным визитом, Сергеев внимательно глядел на Михайловского, слушал его. Майору не верилось, что перед ним стоит Барбос, тот самый Барбос, который за свои тридцать лет от роду не раз изолировался от общества судебными органами, имел авторитет в среде таких же, как и он. Кого, кого, но Барбоса Сергеев с повинной не ждал. Правда, майор знал о сносном поведении Александра Михайловского на производстве, но в свободное от работы время Барбос иногда появлялся в кругу «своих», держался независимо.
У отдельных оперативных работников уголовного розыска сложилось мнение, что сам Барбос на преступление не пойдет, но подтолкнуть кого-нибудь способен. Выходит, ошиблись. Плохо. Но уж коль скоро Барбос заявился добровольно, то наверняка он всерьез решил зачеркнуть прошлое.
— Присаживайся, Александр Васильевич, — деловито предложил Сергеев. — В ногах, говорят, правды нет.
Михайловский сел на второй от двери стул. «Александр Васильевич», — кольнуло Барбоса (так его никто не называл, и тем более угрозыск).