— А ты понял, Иван, почему суд тебя наказал строже? — негромко спросил я, переходя на «ты», стараясь придать беседе меньше официальности.
— Виновным себя не признал…
— Почему?
— Сперва на следователя сердился. Он хотел горлом взять, по-доброму разговаривать не стал. Ну, думаю, ори, пока глотка не пересохнет, черт с тобой, а от меня признания не получишь, не на того нарвался. Незадолго до суда в тюремной камере встретил одного кирюху. Он посоветовал: «Раз в магазинах не прихватили, тряпок у тебя не нашли — не колись, лучше будет. Оправдают или дадут меньше…»
Я, дурак, послушался его. Мне и отломили под завязку. Потом дошло, да поздно. Не зря говорят: «Близко локоть, да не укусишь». Эх, если бы жизнь начать снова!
И Юкляевских задумчиво качнул головой.
— Да, жизнь твоя, Иван, сложилась неважно, — сочувственно сказал я. — Неужели не было дороги лучше той, которой ты пошел?
Иван пожал широкими костлявыми плечами и, растягивая каждое слово, сказал, грустно вздыхая:
— Что прошло, того уж не вернешь. Сейчас бы рад в рай, да грехи не пускают.
— Грехов у тебя многовато. Но не все еще потеряно. Ты задумывался над этим?
— Пытаюсь думать. Да и раньше думал, сразу после суда. В колонии стараюсь честно искупить свою вину. Пораньше, может, освободят. С темными делишками решил покончить.
— Но чтобы покончить, надо очистить себя от прошлого грязного, Иван.
Юкляевских слегка насторожился, лицо его приняло серьезный, несколько удивленный вид.
— Да, да, надо очистить себя, — повторил я. — На твоей совести, Иван, лежит еще одно серьезное преступление, за которое тебя пока не беспокоили.
Я достал из правой тумбы стола старые кирзовые сапоги, поставил их перед Юкляевских и спросил:
— Может, припомнишь, где снял и оставил ты эти сапоги, надел новые, яловые, которые и сейчас на твоих ногах? Могу показать и портянки твои, и остаток материала, из которого они сделаны. Или познакомить с показаниями твоей жены?
Иван долго глядел на кирзовые сапоги, затем опустил остриженную голову, отчего казался еще сутулее, помолчал, задумчиво улыбнулся, тихо попросил:
— Покажите в протоколе допроса только подпись жены.
Я показал.
— Значит, через три года, но все-таки докопались. — Иван полез в карман за махоркой и бумагой.
— Не раскрытых преступлений не бывает, Иван Константинович. Когда они раскроются — другой вопрос. Одни раскрываются быстро, другие через месяцы и даже через годы, но обязательно раскрываются.
Я взглянул на Ивана. Он сидел, как больной, откинувшись всем корпусом на спинку стула.
— Итак, Иван Константинович, когда, где и при каких обстоятельствах ты оставил сапоги?
— Осенью пятьдесят шестого года мы приезжали в Кособродск, обворовали магазин и уехали. В магазине я надел яловые, а свои оставил. Об этой краже я много думал в колонии, ночами думал. Лежу на нарах, заснуть не могу, хоть глаза зашивай. Душу кошки царапают. Отсижу, думаю, этот срок, а старый грех откроется, и меня снова в суд. Сколько раз хотел сходит к о́перу[2], обо всем рассказать, но не осмелился. Теперь душа будет спокойна, чиста…
Я подробно записал показания Ивана Юкляевских и предложил прочитать лично. Он расписался в протоколе, не читая, осторожно положил ручку на чернильный прибор и коротко произнес:
— Верю.
А это уже кое-что значило.
ХОД КОНЕМ
Ждали гостей. Стол был накрыт. Вырываясь из-за белых облаков, солнце заглядывало в отпотевшие окна нового рубленого дома, огороженного палисадником с молодыми кленами. Николай Стратонович Терентьев прошелся по комнате, остановился у этажерки, взял тетрадь со стихами и, прочитав первое четверостишье, спросил у жены:
— Ну как, Лидочка, нравится?
— Так себе, — равнодушно ответила Лидия, не глядя на мужа.
— Эх, Лида-обида, — вздохнув, сказал Терентьев. — Не берет тебя за живое пейзаж. Да ты послушай дальше!
Не успела Лидия ответить улыбающемуся мужу, дверь распахнулась, и в дом вбежала запыхавшаяся щупленькая старушка.
— Николай Стратонович! Батюшка ты наш! Оголили… Днем оголили! Ироды проклятые! Помоги, будь добрый…
— Успокойтесь, Галина Селиверстовна. Объясните толком, что стряслось. Деньги у вас украли, что ли? В карман залезли?
— Не-ет. Дом оголили, ироды проклятые… Чтоб они подохли!