Комиссар прибрал под фуражку выбившийся было черный чуб, кивнул Корабельщику:
— Спасибо, брат.
После чего повернулся к Сергию:
— Откупаетесь малым, думаете, убережетесь? Маркс говорит, религия ваша — опиум для народа!
— Воистину правду говорит Маркс, — неожиданно согласился Сергий. — Болящему в страдании дают опий, дабы облегчить муки. Сказано же, богу богово, а кесарю кесарево. Если народ кесаря терпит, ужели священник должен вести вас на кровь? Наше дело призывать к миру, и бога молить за невинноубиенных, да будет их мало, елико возможно. Таково наше назначение: облегчать страдания и утешать.
— Ишь, как заговорил, рясоносный черт! — комиссар выругался и поглядел на стрелков с немым вопросом; видно было, что те готовы развести руками. Наблюдая растерянность агитатора, из толпы закричали:
— Про говно спроси! Пусть отвечают, антихристово племя!
— Гражданин комиссар! — на ступени протолкался бородатый мужик в сапогах, полосатых штанах, обычной рубахе навыпуск, затянутый кушаком, и комкающий в здоровенной ладони шапку не то фуражку: ладонь легко скрывала головной убор полностью, до того парень был здоров.
— Сделайте милость, — нахально попросил выдвиженец, — растолкуйте трудовому народу! Кто при коммунизме будет убирать говно?
Солнце выкатилось над главой храма, над большим куполом, и часть собравшихся вдруг оказалась вполне людьми: с белыми умытыми лицами, в чистой, хоть и дешевой, одежке, с немым вопросом, обращенным к спорщикам. Часть же толпы так и осталась в тени. На мгновение, на удар сердца Скромный подумал: вот Россия, вот разделенные светом две почти равные части, неотличимые друг от дружки, разве только иные под светом — а иные в тени. Притом всякий станет защищать свой выбор, не понимая, что Солнце вот-вот сдвинется снова, и на свет выйдут вовсе иные люди.
Но следовало спасать коммуниста — хоть и не анархист, все же он был свой, ближе всякого контрреволюционера, и уж точно ближе нажравшего ряху митрополита, роднее лоснящихся от столичных приношений служек.
Скромный решительно выступил вперед, резко поднял руку: не раз ему случалось выступать на митингах, и тут он уже ничего не боялся.
— Что же, граждане, вы сомневаетесь в коммунизме, потому что никакой коммуны не видали своими глазами?
— Правда! Не видали! — крикнули там и сям, но тоже растерянно. Ждали, что станет лепетать комиссар, а тут вмешался мелкий черт-прохожий.
— Так вот, граждане москвичи! Я приехал из Украины, на съезд рабочих и крестьянских депутатов. У нас коммуны организованы в большинстве случаев с крестьянами. В меньшинстве: крестьяне с рабочими. Все члены этих коммун — мужчины и женщины — совершенно сознательно относятся к делу, будь то в поле или на дворовой работе. Кухни общие, столовая также.
— А я не хочу кухню общую, что делать?
— А это как вы в своей коммуне определитесь. У нас пожелание того или другого члена коммуны готовить отдельно или есть в своей квартире, не встречает никакого возражения.
Мужик на ступенях обернулся потеряно: настоящего рассказа очевидца, беседы всерьез, он вовсе не ждал. Крикнуть, что все ложь? Сей же час матрос-оглобля засвидетельствует истину оратора, и начнется драка. За драку же не плачено, да и выбить плечо лось морской, судя по каменной роже, может запросто.
Из толпы раздался женский тонкий голос:
— А дети что?
Скромный нахмурился, вспомнив оставленную семью, и ответил:
— Старого типа школу мы не желали восстанавливать. Из нового остановились на анархической школе Ферера. Но, не имея подготовленных к ней людей, собирались мы вызвать более сведущих товарищей из городов.
— И что, — неожиданно для себя спросил выдвинутый на ступени мужик, — вы там все анархисты?
— Во всех коммунах были крестьяне-анархисты, но в большинстве своем члены коммун вовсе не анархисты.
— И ты работал? Или только горлопанил?
— В поле за буккером или сеялкой, пока весна. Потом дома, на плантациях или возле механика электромашины. Остальное время товарищи посылали меня в город.
— Грамотный, падла… — уронил кто-то в тишине. Комиссар, приняв у служек пожертвованную чашу со сбором, никак не мог хорошо взять ее в руки. Стрелки, забыв ему помочь, таращились на Скромного.
— А много там вас?
— Землю откуда брали?
— Каждая коммуна состояла из десятка крестьянских и рабочих семей, насчитывая по сто, двести и триста сочленов. Эти коммуны взяли себе по трудовой норме помещичью землю.
— Норма? Сколько десятин?
— Сколько они могут обрабатывать своим трудом. Живой и мертвый инвентарь они получили тот, который в усадьбе был, по постановлению районных съездов.