— Награбили!
— Нас всю жизнь грабили, да на нашем хребте в рай хотели въехать! — отрезал Скромный. — Мы труженики!
— Я смотрю, вы дело знаете туго, — вступил тут один монах; Сергий попытался было его задвинуть, но широколицый батюшка неожиданно ловко для толщины своей вывернулся и оказался точно перед Скромным.
— Так просветите нас, что же такое коммунизм?
Скромный огляделся и обнаружил, что верующих набежало уже поболее полка, и еще подтягивались отовсюду. Солнце, однако, еще не достигло зенита, и вполне можно было успеть к Петру Алексеевичу. Да и понятно было всякому, что попытку сбежать люди поймут как безусловное поражение революционной идеи — а уж этого Скромный точно допустить не мог.
— Ну что же, — сказал Скромный. — У нас в коммуне все работают и потом все равную долю имеют. А не то, что помещик со стола объедков сбросит.
— Вот смотрите, — вздохнул с притворной грустью широколицый батюшка, — от каждого по способностям, каждому по потребностям — этот марксов лозунг вам известен?
— Безусловно.
— А вы знаете, сколько всякой жене нужно пар туфлей? Платков? Кружев?
По толпе побежали робкие смешки.
— Ну! — вмешался комиссар. — Потребности будут разумные!
— А у кого нет разума?
— Тому общество его вложит.
— Ага, — довольно кивнул батюшка. Митрополит настойчиво дергал его за рясу, пока широколицый не зыркнул на него злобно. Тогда Сергий сокрушенно приложил ко лбу ладонь, выдохнул: «Ну, тупы-ые…» — и отступил к высоченным золоченым арочным дверям величайшего храма Москвы, где застыл в немом отчаянии.
— Отлично! Это было, так сказать, о потребностях. Теперь переходим ко второму пункту. Вот я, к примеру, машинист этой самой вашей электромашины. Работаю, так сказать, по той самой способности. Но с утра у меня после вчерашнего голова болит, и работать я поэтому совершенно не способен! И нет гарантии, что буду способен работать завтра. После сегодняшнего!
Здесь в толпе уже совсем откровенно заржали. Комиссар дернулся было возразить, но Корабельщик с неожиданной силой положил ему на плечо руку, и комиссар вновь принялся бороться с едва не выроненным котлом.
Широколицый батюшка сокрушенно развел черные крылья рясы, накрыв тенью несколько первых рядов, и вопросил:
— Что же делать?
— Нет, ну определенный урок должен быть, — осторожно сказал Скромный.
— Ага. И кто его установит?
— Общество. Полное собрание всех членов коммуны.
— Ага, — снова расплылся в улыбке широколицый, — а если станешь ерепениться, общество будет вынуждено наказывать?
— А что же, лодыря терпеть? Все работают, а он лыч заливает?
Широколицый свел руки вместе, захлопывая ловушку:
— И так постепенно-постепенно мы приходим к тому, что от каждого — норма, каждому — пайка. Такого-то коммунизма у нас в Москве что на Таганской площади, что на Бутырском хуторе, что на Нерчинской каторге — выбирай, не хочу!
Толпа застыла. Скромный тоже на какое-то время не нашелся с ответом. Но прежде, чем люди уловили его замешательство, Корабельщик выступил в луч уже заметно поднявшегося Солнца и сказал вроде бы негромко, но его тоже услышали в дальних рядах:
— А вот, православные, возьмем Россию без коммунизма, Россию царскую, которую мы потеряли, да все никак не закопаем. Работали вы на пана и хозяина? Работали! Тут я богатеев что-то не вижу.
Люди переступили с ноги на ногу. У дальнего края уже с искренним интересом вслушивались трое патрульных с красногвардейскими бантами.
— И что же, не устанавливал вам хозяин урока? Не платил вам против сделанного? Не штрафовал за прогулы? Не увольнял за пьянки?
Тут все согласно выдохнули.
— А скажите мне, православные труженики, — матрос поглядел в небо; вот что же он там всякий раз видит? Неужели подсказку?
Корабельщик повторил:
— Так что же вы получите, отказавшись от коммунизма? Безо всей этой сложной политики, какую получите выгоду?
Комиссар, словно проснувшись, выкрикнул:
— Ну как же! Отпуска! Рабочий день восемь часов, а не покуда на ногах стоишь!
— Шалишь, брат, — помотал головой Корабельщик. — Они все спят и видят себя хозяйчиками. Чтобы не работать, а денежка кап-кап. Вот почему им коммунизма неохота. Что им твои восемь часов! Они согласны сутки напролет, а только, чтобы потом всю жизнь мед хлебать, не нагибаясь. А работали чтобы на них — мы!
Толпа загудела, качнувшись взад и вперед, словно бы в ней разлетелись пчелы. Люди закричали все разом, оглядываясь на соседей: «Верно! Правду сказал!» — «Брешет, паскуда!» — «Сам ты брешешь! Одному из всего села жиреть, а нам впрягаться? Черта! Наломались! Не быть по-вашему!»