Николай Балаболкин ответил неопределенной улыбкой:
— Представим себе, что революция произошла в стране, обильно снабженной техникой — всем тем, что Корабельщик пытается учредить или произвести здесь, у нас. Автоматические заводы, счетные машины, самоуправляемые паровозы и даже самолеты… Техника бы обеспечила изобильное производство, а главное — беспристрастный учет, вовсе искореняющий воровство.
— Да зачем же в такой стране революция? — Орлов едва ли не рот раскрыл. — Там, наверное, всем всего хватает и без нее.
— Вот именно. Людям хватало даже той мелочи, что мы, большевики, успели дать им за краткие годы. Я, увы, понял это слишком поздно, а мои соратники увещеваниям не вняли, настаивая на выступлении… Если вы осуждаете меня, то поймите, что и великие люди не избегали перемены стороны. Сам Талейран, епископ Оттенский, слуга трех императоров — ну, вы-то не сиволапый, вам-то не нужно разъяснять, кто сей персонаж, верно?
— Я учился в Варшавской образцовой гимназии. Для смеха, вместе с Каляевым и Савинковым. А ведь скоро пять лет, как Савинкова предательством же выманили в Минск, арестовали и шлепнули. Надо же, как летит время…
— Да, епископ угадал верно: «В сложной игре предательство лишь вопрос времени. Не предашь ты сегодня — тебя предадут завтра. Из чего следует, что вовремя предать означает всего лишь предвидеть».
Кофейник опустел, а десерт закончился, и напряженную паузу пришлось рвать снова Бухарину:
— Вы искусно построили ответ, вынудив меня к оправданиям. По правилам сделки, я тоже имею право спросить без оглядки на вашу обиду.
— Я обещал вам полную искренность и от слова своего не отказываюсь.
Бухарин подобрался, как бы готовясь к драке; дослушав его, Пианист прекрасно понял, почему.
Коля Балаболкин сказал:
— Мне, бывшему наркому, обидно проверять лампочки. Я не остановлюсь пока не достигну победы, либо не упокоюсь в смерти. Смело могу сказать, что я такой не один. А вам, Владимир Григорьевич, не обидно ли из величайшего разведчика, коего наш с вами общий знакомый, Георгий Бергма, трактует выше начальника немецкой разведки, выше самого Вальтера Николаи… Не обидно ли вам нынче прозябать пошлейшей ищейкой, розыскной красной собакой?
О чем говорят мужчины?
— Что, красная собачка? Гав-гав будку привезли?
Резвый попался, черт. Отшагнул правой ногой так, что повернулся на левой, словно дверь на петлях.
И с левой руки как даст Сеньке в зубы — тот аж ногами накрылся. Сенька-то с правой ждал, и не сразу: сперва полагается долго и с удовольствием ругаться, а уж потом переходить к сути дела.
Но летун попался резкий, как понос, и ни слова ни сказал, просто врезал. Федька сунул было руку за пазуху, но тут уже опамятовавшийся Семен перехватил запястье товарища. Одно дело в морду, а с оружием — это уже нападение на военнослужащего. Тут на Вилюй еще попросишь, чтобы отправили. Присяжные такие же люди, как все вокруг, понимают, чем драка от убийства отличается.
Краском же фыркнул, неспешно развернулся спиной, показывая полное свое пренебрежение к незадачливой шпане. Вытащил из-за потертого, выношенного кожаного пояса, мягкого даже на вид, пару вееров и махнул над головой черным крылом левого.
Тогда цеппелин завыл сиреной, окутался сизым облаком от пиропатронов и выстрелил сразу четыре якоря, крестом. Завизжали блоки, тоненький белый дым поднялся от бегущих сквозь полиспасты тросов. Цеппелин переполз на малозаметные с земли полметра. Взмах белого веера — бетонный ящик довернулся на подвеске. Оба веера через стороны вниз: опускай!
И бетонный сундук медленно пошел вниз. С треском примял деревянные подкладки. Товарищи краскома ломами довернули ящик по месту точно, разбежались на уставные пятьдесят шагов. Тогда сам новоприбывший комэск повернул над головой белый веер: есть касание!
Снова под брюхом цеппелина неслышно хлопнули пиропатроны, и в пыльную землю ударили черные молнии отстреленных тросов.
— Ну, с прибытием!
Описав прощальный круг черным, комэск сложил веера, сунул привычно за пояс и пошел к железным воротам гарнизона, откуда уже махали ему из-за накрытого стола командиры звеньев, комполка, старшина, механики и прочие аэродромные люди. Цеппелин снова взвыл коротким гудком — уже не истошной сиреной, уже густым добрым басом — и с потрясающей воображение легкостью ушел вверх. А уж там развернулся и пропал, как привиделся.