Вот бы сейчас и посоветоваться с Корабельщиком — а он молчит!
Нестор убрал зеркальце. Вздохнул о днях в Москве, когда сам он взлетал в седло с места, когда все еще казалось впереди, когда грозовые тучи на горизонте дышали вызовом, возможностью проявить храбрость и лихость… А не обещали тусклые дни, унылые ночи за штабными бумагами. Даже сон отдохновения не приносил: снилась Нестору в последние месяцы мутная жуть. Словно бы живет он в Польше, в лагере перемещенных лиц, перебивается ошметками да подачками американских синдикалистов… А жена его не Настя вовсе, Галина какая-то. Нет, яркая женщина, красивая. Но вовсе чужая. И сына не видел Нестор в тех снах, и просыпался со странным чувством, будто что-то важное потерял или не понял. И с каждым сном все сильнее болело сломанное на той войне ребро…
Семен Каретник уже заметно погрузнел, но чуб выпускал по-прежнему, и форма все так же хорошо сидела на нем, как и на самом Несторе. Белаш покруглел, поседел, носил штатское, но ум начштаба работал подобно ухоженному паровозу, и острые глазки под нависающими бровями сверкали по-прежнему опасно. Лев Зиньковский выглядел угрюмой глыбой, клетчатая рубаха на литых плечах его протиралась много за месяц, обычно за неделю. Иной раз и кожаные куртки рвались на примерке. Начальник махновской разведки сделался еще сильнее и, пожалуй, злее.
Обозлишься тут: завоевали мир, строить бы себе жизнь, так нет же. Собирайся воевать поляков, черт знает, за какую выгоду. Поляков сейчас другие буржуи поддержат, а на всех буржуев со всего света не хватит в Союзе войска. Вон, уже против панства и то не хватает. Иначе не ввели бы воинскую повинность, не призывали бы спешно под знамена кого попало.
Аршинов, отойдя от машины в тень соседних деревьев, раскрыл книжку и что-то помечал в блокноте, и выглядел не на сорок лет. На полвека, не меньше!
Белаш еще раз отряхнул пиджак. Северный ветер нес мелкую, противную, скрипящую на зубах пыль. Солнце спокойно горело высоко в летнем полудне, и от машины, от пары деревьев у родника, лежали тени куцые и тощие, как отступное нелюбимой разведенке. Кольцо дозоров не доносило ни о чем опасном, не замечало движения, так что начальник штаба продолжил:
— В Широкой Балке был у бывшего махновского командира Голика. Он председатель партизанской комиссии и член исполкома. Встретил меня очень дружелюбно, выпили, живет он со своими сыновьями — один, старший, женат, другой — холост. Говорил, что на хорошем счету, что партия ему доверяет. Однако, считает себя на распутье и очень охотно, с наслаждением, говорит о махновщине. Он прямо заявлял, что если бы вернулась махновщина, он был бы первым человеком, не то что сейчас: комсомольцы его оттесняют на задний план…
Поскреб щетину на подбородке.
— В Долине и Вербоватовке ко мне пришли бывшие командиры, передовые махновцы. Среди них Гончаренко Павел, Вдовченко, Тарасенко Сергей, Трикоз Григорий, Проценко, кажется, Лука, Вакай, Прочко Григорий, Союзный Николай и другие — не помню фамилий. Среди этой публики выдавался Павел Гончаренко бывший командир кавполка, сам анархист. По его инициативе там организована одна, затем другая коммуна, куда исключительно вошли вдовы махновцев. Он заикался о более «реальных вещах». К примеру, использовать всеобуч для того, чтобы там подготовить стрелков на «случай нужды». А эта нужда, по его словам, будет на следующий день войны капиталистического Запада с СССР.
— Вот этот самый день пришел, — кивнул Каретник, опустив, наконец, бинокль. — Где там его стрелки?
— Что для такой войны горсть стрелков с одного села? — Белаш фыркнул. — По теории Гончаренко выходило, что капиталистический Запад намного сильнее СССР. Как только вспыхнет вооруженный конфликт, СССР непременно будет бит. Партизанство поэтому и нужно, чтобы защитить интересы рабочего класса от капитализма… А если нужно будет, то и от Соввласти. Обращаю ваше внимание, товарищи, что Гончаренко уверен: первый день борьбы с Соввластью позволит бывшим монархистам и анархистам легально формироваться против империализма, позволит открыть боевые действия в тылу последнего. И тогда-де начнется новая эра практического анархизма.
— Выходит, он понимает практический анархизм только в форме войны? — Аршинов, оказывается, внимательно слушал. И сейчас подошел, стряхивая соринки.
— Вот наша идейная слабость. Большевики все же прокламируют новый мир, а мы что? Новую войну?
— Мы того не провозглашаем. И ведь не мы зовем людей воевать Польшу!