— Где звуки? Это что, все сон?
— Если бы… — Корабельщик не сделал никакого движения, ни кнопки не нажал, ни рычага не двинул, да и не было в рубке ничего подобного. Просто сейчас же отовсюду заревел ветер, замолотили по броне сорванные верхушки волн, а треск и рокот сопровождал теперь каждую вспышку молнии: пушистой, разлохмаченной, плохо видной в облаках брызг и тумана. Линкор проломил верхушку очередной волны, теперь уже с величественным грохотом и ревом; как у него винты из воды не выходят? Есть ли у него вообще винты?
Корабельщик, понятное дело, при ударах волны не шатался. Он же принадлежность корабля, все равно, что крепко застопоренная орудийная башня.
— … И потом, если мечту чересчур конкретизировать, она породит фанатиков, адептов единственно верного пути. Мечта как смерть, каждому своя.
Переждав еще волну, две молнии и просто минуту бури, Сталин выдохнул:
— Если вы не наврали в том фильме, то Союз уже в ваше время стал сказкой. Отчего и пропал.
Выкатился еще вал. Набравший скорость Алый Линкор, казалось, прыгал по верхушкам, и теперь уже волны разбивались внизу, разваливаясь мерцающим багровым лезвием силового поля, не выкатываясь на полубак.
— Ну и зачем бы мне врать?
А ведь в самом-то деле, зачем? Будет в мире сказкой больше, нереальностью больше.
Но разве обычный человек может представить себе, что через пять лет произойдет в его мире с политикой? С медициной? Наукой? Да хотя бы с личной жизнью!
Как же тогда судить о правде и лжи? Какой тогда практический смысл отличать мечту от сказки? Когда говорят пушки, мечта и сказка молчат!
— Зачем? — Сталин хмыкнул. — Для себя это. Ну и для нас тоже.
— Тоже мне, пролетарий нашелся. Буржуй он, патентованный!
— Цыц, Гриша. Гражданин Юркевич Владимир Иванович, из бывших потомственных дворян Тульской губернии. Вы?
— Я и не скрывал, собственно.
— Нам необходимо, чтобы вы подписали вот это обязательство.
— Это что?
— Это присяга Свердлову, председателю Совнаркома. Вы, как человек с принципами…
— Белая кость, гы-гы… Ты че ногой под столом пихаешься?
— Гришка, падла, сказано тебе: молчать! Урою! Вы, как человек с принципами, присягу, я думаю, станете соблюдать.
— Но я не понимаю, к чему это нужно. Я и так соблюдаю все советские законы просто потому, что живу в Союзе.
— Законы… — мелкий, узколицый, тонконосый Гришка подскочил на стуле. — Законы тьфу! Завтра новые напишут. А вы должны на нашу сторону перейти. Жалованье вам дадут какое хотите, вы же вон, кораблестроитель. Ну, а кто не с нами, тот против нас, это сам наркомтяжпром Орджоникидзе когда еще говорил!
— Выйдем, я вам продемонстрирую кое-что…
Вышли тогда из натопленной комнатки, пристроенной под потолком цеха, в гулкое неимоверное пространство, ограниченное железными ребрами, заиндевелыми от выдоха полутысячной смены и нагретых частей кранов, обтянутое накрест связями, сверху накрытое таким же лесом труб и расчалок объемной стержневой плиты покрытия, в котором тысячеваттные зенитные прожектора общего освещения казались огоньками, волчьими глазенками в кустарнике.
Внизу, метрах в двадцати, сверкали лиловые огни электродов. Над ними, метрах уже в десяти, шумно ползали мостовые краны, общаясь пронзительными звонками. Краны переносили куски металла, которые сварщики присоединяли к здоровенной чечевице, имеющей уже очертания корабля.
— Линкор «Советская Республика ЛитБел», третий в серии. — Юркевич кивнул на почти неразличимые в цеховом полумраке фигуры. — Сварка днища. Там у меня щенков нет, каждый мастер. А строят эти люди линкоры для России. Как бы она там ни называлась, и кто бы ни сидел в ней на троне. Раз уж вы говорите, что законы можно переписать, чем власти лучше? Их тоже можно… Переписать.
Гришка подскочил снова, оправил блестящую кожанку:
— Это что же выходит? Если буржуи обратно власть возьмут, им вы тоже будете линкоры строить?
— Если буржуи власть возьмут, — Юркевич поглядел на чекиста презрительно, — вы, Григорий, будете к ним разве что дворником наниматься. Более ничего делать вы не умеете. А кушать людям надо при любой власти.
— Так я не понял. Ты, инженер, с нами или против нас?
— Ни с вами, ни противу вас, но с Россией. Как бы она ни звалась, и кто бы во главе ея ни стоял.
— Степка, что молчишь? Арестовать его, контру! Кто не с нами, тот против нас!
Юркевич хмыкнул скорее печально, чем испуганно: