В любой момент любой пилот Союза, любой авиаконструктор, мог приехать в домик на Хорошевском или Тиргартене. Попить со стариками чаю, обрисовать проблему. Их коллективный разум рано или поздно находил в памяти необходимый фрагмент фильма на любую авиационную тему. Ради чего, собственно, и содержался отдел, обозванный Корабельщиком непонятно: «деревня Старые Загугли».
Понятно, что после участия в сборке собственной машины, после каждодневного ухода за ней вместе с механиком, после десятков часов наблюдения и пилотирования в аэродинамической трубе, пилоты четвертого истребительного чувствовали самолет продолжением собственного тела.
Ради чего, собственно, и расходовал Союз громадные деньги на подготовку Дюжины. Много таких пилотов не прокормишь, но много и не надо.
Так что приказ молодого комполка никого не удивил. Наверное, поступила новая информация. Вражеский самолет на вынужденную сел, к примеру. Вывезти нельзя, он тяжелый или поломаный, надо смотреть на месте.
Но к увиденному никто оказался не готов. Бронетранспортеры охраны подвезли всех к обычной беленой чистой хате, для дома великоватой, крытой плотно, блестящим тростником. Сказали: школа здешняя.
Вокруг зеленая лужайка, обычные жердочки ограждения. Село поодаль, дорожка к нему желтая, песочная. Песок теплый даже с виду, так и хочется босиком пробежать.
На лавочке перед входом сидел пехотный старшина в красных петлицах, выгоревшей форме, потрескавшихся сапогах, чистка которым уже не помогала. Поднялся медленно, козырнул, как топором.
Пилоты переглянулись.
— Становись-р-ряйсь! Смирно! Вольно! Слева по одному на осмотр марш!
Старшина поднялся как пьяный, не поднимая глаз, но целый комполка Сашка Голованов не сделал землепузу никакого замечания; тут заметили пилоты, что старшина не белобрысый.
Седой старшина. И жилы по лицу, как у алкоголика.
Выйдя из беленькой школы, проблевавшись за загородкой, пилоты поглядели на провожатого по аду. Старшина заговорил механически, как включившийся граммофон:
— Что в первой комнате, с ожогами — это белый фосфор. Испытывают по заданию англичан. Сведения от перебежчика. Поляк сказал: я офицер, не кат. Привел к нам бомбардировщик с образцами в баках… Что во второй комнате, изрезанные — это работа «коммандо», парашютисты-диверсанты. Они останавливаются на ночь в домах коммунистов, чтобы своих не подставлять. А коммунистов они не жалеют, ни чешских, ни польских, ни немецких.
— А что в третьей? Не разобрать. Куски какие-то…
— Там… В лесопилку живьем совали. Труп смирно лежит, а живой дергается, вот фреза его и растащила. Сегодня к обеду должен прокурор приехать. Оформит в трибунал все, а тогда уже и похороним.
Старшина поднял глаза, увидел, с кем говорит, и попытался встать ровнее:
— Товарищи военлеты, я ведь у Колчака служил, перешел к Блюхеру весной девятнадцатого. Так даже Колчак такого не творил. Расстреливали, шомполами пороли, села жгли. Девок — ну, понятно. Я того не стал терпеть, утек от сволочи. Но чтобы так?
— Есть сведения, что сбрасывают сюда уголовников, за помилование. И новые виды оружия испытывают, — прибавил Голованов, сломавший в кулаке уже третью жердь от забора. — Фосфор этот, про напалм еще в разведке говорили. Стеклянные бомбы с чумными блохами, газовые составы разные. А есть еще пакость, невидимая и неслышимая, и даже не пахнет. Кто в нее заходит, потом гниет заживо. Видит ее только физический прибор. Но, как его в самолет поставить, еще не придумано.
— Товарищ комполка, это половина беды, — старшина прикрыл веки. — Вторая половина, что наши, насмотревшись на такое, сами звереют. Четвертую ночь не сплю, домой возвращаться боюсь. Когда уже смена мне?
— Я не ваш начальник, старшина.
— Ну да, вы же пилоты. Товарищи военлеты, сделайте что-то с ними. Не зря же страна вас кормит, обувает в сапоги хромовые.
Тогда комполка четвертого истребительного первым козырнул полуживому пехотному старшине и сказал негромко:
— Становись-равняйсь-смирно-вольно! По машинам!
В полк ехали молча. Не курили в Дюжине по той же причине, что и не пили. Так что на обед полковой доктор приказал принять пятьдесят граммов спирта. Иначе никому кусок в горло не лез.