Царица поглядела на сплетенных в драке подростков — одним залпом их прошило, упали, как родные братья. Быстро перекрестилась и встала так, чтобы закрыть убитых от садящихся в карету детей.
Николай Романов приотстал, подавая руку жене, и вполоборота, вполголоса, вполовину решимости, осведомился у полковника:
— Скажите, а великие князья в Алапаевске? Тут, недалеко, верст за сто к северу?
Полковник молча развел руками: увы, Ваше Величество. Хоть казнить прикажите, а мы не всесильны.
Николай Романов также молча перекрестился и полез в нутро крытого возка, в котором развозили по делянкам артели лесорубов. Зимой возок переставляли на полозья, но выбрали его заговорщики не за это, а за полати с печкой: при нужде там и переночевать можно, хотя бы дамам, и сготовить что-нибудь.
— Авва-а-ай! — казак на облучке грозно хлопнул здоровенным «бурятским» кнутом. Четыре укормленных гнедых — не местной низкорослой, а датской не то фризской породы, нарочно под большой груз — взяли разом; возок покатился по Вознесенскому проспекту на юг, на легендарный Сибирский Тракт.
Заговорщики перевязали раны: кроме казаков, осталось их пятеро, так что приведенных с возком лошадей теперь хватало и под седло и под вьюки, кабы они были. Выжили полковник, три поручика и капитан; да вот еще пара «вольноперов» — молодых добровольцев, примкнувших ради романтического спасения Великой Княжны… Четырех Великих Княжон! Штатских заговорщики до сего дня всерьез не воспринимали. А теперь из четверых остались их двое, но, на удивление, не дрожат. Впрочем, Сибирь: тут студентик может иметь на счету медведя или рысь, или тайного золотодобытчика, с которым неловким случаем пересекся в тайге…
Красногвардейцев не трогали: Бог им судья, коли не верят, пусть попробуют на Высший суд не явиться. Своим убитым закрыли глаза, выложив их наскоро на сухое вдоль стены проклятого Ипатьевского дома.
Верно говорят здешние, дурное место. Владел домом статский советник Редикорцев, поговаривают, что держал притон. Выкупил дом золотопромышленник Шаравьев. Умный мужик оказался: стрелял в землю из обеих стволов щедро золотой дробью, а потом звал геологов и продавал превосходный золотносный участок. Бог шельму метит: спился. Купил дом желенодорожный инженер этот самый Ипатьев, ан и тут судьба догнала. Сей же час обвинили железнодорожника в мошенничестве при прокладке трассы, отдали под суд. Может статься, и оправдался бы Ипатьев. Да и то, куда ссылать? Из Сибири в Сибирь? Но грянула революция, и сгинул в ее круговерти железнодорожный инженер, так и не смыв с чести подозрений.
А теперь вот, самую малость не казнили в сем доме русского царя.
— По коням! — полковник выбрал себе самого спокойного и послушного, как всегда делал. Ему в атаки не ходить, ему бы конь под выстрелами не шарахался, думать не мешал.
Подобрали поводья (а ничего держатся штатские… Надо их на привале ободрить, заслужили) — рысью пошли по Вознесенскому, пересекли Главный проспект, по которому во все стороны уже бежали ничего не понимающие люди. Кто кричал, что немцы высадили десант и убивают царя (все знали про жителей Ипатьевского), кто кричал, что анархисты не позволяют немцам опуститься на самую Вознесенскую площадь, и надо крепить оборону. Надо сплотиться, плечом к плечу встать! Карикатурный чекист в кожанке, перекрещенный ремнями, размахивал красной бумажкой, пытаясь организовать пробегающих в отряды. Несмотря на малый рост, смешной жиденок поступал важно и правильно, потому полковник мигнул — и головной забайкалец, свесясь с седла, бесшумно вогнал комиссару нож за ухо. Тот и не мяукнул, падая — ни мечты, ни имени, как и не рождался… Щепка человек в революционном водовороте, спичка в костре будущего!
Ушли с Главного проспекта, по бульвару рысью до перекрестка с Покровским проспектом, проехали мимо собора. Слева открылась Сенная Площадь с торгом, посреди которого уже некий чернорясый провозглашал конец света, указывая на кружащие над городом цепеллины, кроваво-багровые в лучах низкого еще утреннего солнца. Слушатели монаха не делились на людей: многолапое черно-серое мякинно-постольное нечто, бурлящее море рук и запрокинутых голов — на проезжающих по земле никто не смотрел, все беспокоились одним только небом.
Заговорщики облегченно перекрестились — снова никто не удивился. Кончилась брусчатка Александровского проспекта, стихло цоканье копыт. Краем площади на пыльную босяцкую Ночлежную, а оттуда мимо вечно громыхающих кузней — и вот она, свобода. Вот он, Сибирский Тракт, на котором полковник с облегчением увидел несколько впереди знакомый укрытый возок.