Казак укрывал за полой собственный новенький наган — как там что, а оружие Республика разрешила носить каждому, и это все-таки хорошо… Но земля! Земля важнее. Вся земля мужикам, каждому по сто десятин, чтобы никаких помещиков и духу не ближе ста верст! И чтобы на каждые эти сто десятин верная гербовая бумага с печатью — во владение вечное, наследственное, от деда к отцу, от отца к сыну, к внуку! И пусть никоторая шпана из города не лезет с продразверсткой! Чтобы из города привозили керосин, вот это дельно. А хлеб отнимать не сметь! Сами не съедим — закопаем в землю.
Так вот подумал казак — хорошо, гладко подумал, как по книге писано. Перекрестился мелко, отвернул полу, вытащил жирно заблестевший под солнцем револьвер, оттянул тугую пружину — да и выстрелил прямо в грудь Махно, прямо в карман френча, прямо в сердце. Выстрелил несколько раз, только после первого же раза легонький агитатор отлетел вглубь церкви, и следующие пули пошли над упавшим куда-то в толпу.
Стрелка потянулись хватать и бить, но друзья по сторонам вытащили ножи, кистени, даже сабля нашлась у кого-то. Люди от сабли подались в стороны, и скоро гордые хлопцы оказались в кольце наставленных оглобель, шашек и маузеров махновской охраны.
Подошел высокий, худощавый, лысый парняга с пудовыми кулаками — Лев Зиньковский. Сын еврея-извозчика, работник металлического завода в Юзовке, за вооруженный грабеж в пользу партии отсидевший на царской каторге восемь лет. С января восемнадцатого в Красной Армии, на Царицынском боевом участке, где проявил себя толковым. За это с июля большевики послали Льва в немецкий тыл, в Северное Приазовье. Тут Лев примкнул к махновцам и как-то весьма быстро выдвинулся в контрразведку.
Сейчас он подошел, грызя травинку, на удивление веселый и спокойный:
— Правильно, хлопцы, — сказал своим. — Живьем брать демонов. Надо всю подноготную выбить: кто надоумил стрелять в батьку.
— Мы сами! — крикнул сжатый в напряжении стрелок. — Наша земля, наша правда!
Из-за спины здоровяка Зиньковского вышел…
Стрелок перекрестился, выронив наган прямо в пыль. Хлопцы его ватаги в голос закричали молитвы.
Не помогло!
Вышел батька Махно — подлинно вернулся с того света! Белый-белый, едва дышащий, при каждом слове хватающийся за грудь, двое охранников практически несли его под руки.
— Нет, — сказал этот призрак. — Не ваша правда.
Сморщился и опять потер грудь.
— Вот же черти, новый френч порвали. Настя меня съест.
Стрелявший повалился на колени, ударил головой в сухую землю:
— Бес попутал! Прости, батько! Бог не попустил смерти твоей! Храм тебя спас! Именем Христа, смилуйся!
— Все расскажешь! — прохрипел тогда Махно. — Вон ему расскажешь, Льву.
Зиньковский кивнул уже вовсе без признаков улыбки. Протолкался доктор:
— Куда вы его потащили! У него наверняка ребро сломано! Не двигаться! Легкое проткнет! Нужна операция! На бричку! В Александровку, в госпиталь!
Тут Махно уже без околичностей положили на первую попавшуюся доску и потащили к возку; люди повернули головы вслед удаляющимся крикам доктора:
— Осторожнее, черти косорукие!
Собравшиеся у церкви люди обходили компанию гордых казаков как обходят прокаженных. Те стояли, словно громом прибитые. Нет, конечно, про Махно говорили всякое. Однажды в самом Екатеринославе взял его кайзеровский патруль, приказали: «Стой! Руки за голову!» Так батька руки-то поднял, ан прямо из воздуха револьвер вынул, бац одному, бац второму, а сам бог в ноги! Думали: сказки, похвальба. Но сейчас-то своими глазами видели: пуля в грудь, френч дымится… Правда, что и не сильна пуля из нагана, не сравнить с обрезом трехлинейки. Толстую шубу наган пробивает не всегда. Так ведь лето! Где там шуба! Френч один, тоненький, хорошего сукна.
Понятно, что после такого убедительного доказательства никто в селе с махновскими замыслами больше не спорил. Шутка ли, бог с того света возвернул! Да не втайне, не ночью в пещере, как Христа — а при всем честном народе! Прямо сказать, честного народа в селе Преображенском набралось немало. И теперь уже все реформы, что земельная, что финансовая, прошли как по маслу, при полном одобрении даже тех, кто утром желал гостям-бузотерам смерти.