Пировали только один день… Спешили…
Бракосочетание, залог твердого мира между царем Теймуразом и Моурави, было назначено в Ананурском храме, высящемся на горе Шеуповари – Неустрашимой.
Моурави спешил покинуть Кахети. Такая она не нравилась «барсам». Пробовали «барсы» говорить с кахетинскими азнаурами, но они явно сторонились картлийцев. Или опасались гнева царя, или сами решили: чей царь, те и главенствуют, – но только на призывы «барсов» крепить сословную дружбу угрюмо отвечали: «Теперь не время отделяться от князей».
– Ну что ж, мои «барсы», – негромко сказал Саакадзе, – познаем еще раз, что и азнаурство состоит не только из единомышленников. Будем остерегаться перебежчиков, предпочитающих сохранение личной шкуры доблестному служению отечеству.
ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ
Когда-то царь Ануширван Сасанид повелел повесить у входа в свой дворец цепь с колокольчиком. Каждый, кто искал правосудия, мог позвонить. Старый осел, подвергавшийся беспрестанно ударам и понуканиям, тоже решил позвонить в колокольчик.
Притчу эту нередко вспоминал Булат-бек в Русии, не столько завидуя ослу, сколько проклиная Али Баиндура. "Бисмиллах, этот хан-разведчик бесится, как холостой верблюд, завидуя посольским поездкам Булат-бека. И да будет мне аллах свидетелем, я угадал: в союзе с шайтаном Баиндур, ибо все пожелания его вплоть до ниспослания пепла на голову Булат-бека, высказанные им в Гулаби, неумолимо сбывались не только в городах Ирана, но и в других странах. Виновником стычки в Гостином ряду персиян с лазутчиками шакала Саакадзе считал Булат-бек также гулабского тюремщика, ибо не кто другой, а сам шайтан, союзник Баиндура, соблазнил его, Булат-бека, снизойти до драки, вызвавшей неудовольствие царского воеводы… Бисмиллах! О чем могут просить гурджи властелина Русии? О помощи против Ирана! О спасении веры креста в Гурджистане! Но велик шах Аббас! Могучее оружие в ковчежце передал он своему рабу, Булат-беку. Иранские послы сумеют доказать, что Иисус так же чтим шах-ин-шахом, как и Мохаммет, ибо если они этого доказать не сумеют – о аллах, аллах, они – это я! – то всем им – значит, мне – придется прибегнуть не к цепи с колокольчиком, которую шах Аббас не счел нужным повесить у входа в Давлет-ханэ, а к веревке с петлей, которой достаточно много на пути к раю Мохаммета.
Повелитель Ирана грозно повелел способом лицемерных заверений в дружбе, обещанием торговых льгот и даже пожертвованием серебра в слитках убедить Русию не вмешиваться в дела Ирана в Восточной Грузии, дабы шах-ин-шах мог осуществить «поход мести» в Картли-Кахетинское царство.
Но время изменилось, Русия крепла, и уже трудно заслонить ей глаза персидской парчой. Но шах Аббас прикоснулся к источнику мудрости Земзему и вместе с персидской парчой прислал христианскую ткань, захваченную им в Мцхета, древней столице Гурджистана. Как раз эта выцветшая ткань должна стать главным даром Ирана. Почему? Булат-бек не только не ощущает ее веса, но и красоты. О аллах, зачем шах Аббас не прислал с купцом Мамеселеем розовый жемчуг, слоновьи бивни или золотых крылатых женщин?! Караджугай-хан, как строки корана, пересказал ему, Булату, слова шаха Аббаса, которые он должен был повторить царю Русии: «Ставленник Мохаммета преисполнен трогательной любви к своему северному брату, ставленнику Иисуса, и возвращает царю царей христиан великую святыню христианства». И недоумевающий Булат-бек покорно их изучил. Он не был ханом, схожим по судьбе с Караджугаем или Эребом. Лишь пребывание Али-Баиндура в Гулаби способствовало его взлету до уровня ножки трона «льва Ирана». И он твердо осознал, что успех ковчежца неразделим с его личным процветанием.
Не первый раз Булат-бек в Москве в качестве посла. Еще в 1618 году привез он, совместно с Кая-Салтаном, царю Михаилу Федоровичу церковную казну, награбленную шахом Аббасом в Картли и Кахети. Привез образ Ивана Предтечи, омофоры – широкие ленты, надеваемые епископами во время служения на плечи, воздухи – покровы на сосуды со «святыми дарами», плащаницы – изображение на полотне тела Христова во гробу, расшитые каменьем и жемчугом.
Но, несмотря на священные ценности, иранские послы в Москве были встречены сухо. До торжественного приема их царем явились к Булат-беку на подворье архангельский протопоп и соборный иерей и, по указу царя, потребовали реликвии. «Да утащит вас за бороды омывающий покойников!» – мысленно пожелал тогда длинноволосым русийцам Булат-бек, но вслух учтиво произнес: «Да не подвергнет вас аллах неожиданной стреле!» – и сослался на повеление шаха Аббаса передать ценности Гурджистана лично повелителю Русии.
Но служители Христа заупрямились: иверские святыни вновь освятятся в храмах, и несвященники касаться их не смеют, дабы не попасть в когти сатане. А царь осмотрит святыни в убежище Христа.
Бисмиллах! Нарушение воли шах-ин-шаха вселяло ужас, значительно легче было передать гяурам вещи, не пригодные для правоверных. Не забыл Булат-бек лопату протопопа, похожую на руку, которой он выгреб церковную казну из исфаханского сундука. И лишь замолк стук колес, Булат-бек и Кая-Салтан торопливо расстелили коврики и совершили намаз. «О свет предвечного аллаха, помоги мне!» – воскликнул Булат-бек, ощущая уже на своей шее ханжал давлетханэского палача.
Но помог тогда Булат-беку не свет творца луны и солнца, а польский королевич Владислав, сделавший судорожную попытку завладеть Москвой и уже гарцевавший в голубом ментике под Вязьмой. Союзник королевича, украинский гетман Сагайдачный, булавой пробивал дорогу к Москве с юга. Пылали подмосковные леса, и по ночам вспыхивало небо от близящихся кровавых сполохов.
Серебро в слитках, присланное шахом Аббасом, могло помочь обороне Русии, поэтому царь Михаил Федорович и Дума ограничили свое неудовольствие вторжениями шаха Аббаса в Грузию лишь изъятием святынь. Серебро же допустили в Золотую палату, где окольничий Зузин от лица царя говорил послам: «Любительные поминки и серебро принимаем в братственную сердечную дружбу и любовь».
С тех пор прошло шесть лет. И столько же раз подмосковная метель бушевала под стенами Троице-Сергиева монастыря и Можайска, где полегли навеки вельможные паны. Перемирие, заключенное в те годы в деревне Деулине, еще было в силе на восемь лет, Россия теперь могла нарушить непреклонное решение шаха Аббаса превратить Грузию в иранское ханство.
И вот Булат-бек, не ведая о домогательства шведских послов, с содроганием ожидал, допустят ли царь и патриарх ковчежец в Золотую палату, или вновь прибудет протопоп и лопатой, похожей на руку, загребет последнюю надежду.
Отшумел синенебый апрель. Цвела мать-и-мачеха, кудрявилась серая ольха. Важно и беспрестанно кричали грачи на верхушках старых лип и седых верб. И вдруг ударил гром, разверзся синий шатер, и золотыми шнурами навис ливень, наполняя Китай-город оглушающим гулом.
Булат-бек морщился, настороженно прислушивался. Буйстве чужой природы наполняло сердца страхом. Мерещилось беку, что широко шагает над теремами и башенками каменный богатырь, грозит твердым пальцем, заливисто смеется над посланцем страны роз, песка и миража.
Но напрасно сокрушался Булат-бек, скрывая от Рустам-бека за серо-голубым дымом кальяна, как за щитом, опасные мысли. В Посольский двор весело въезжал князь Федор Волконский.
Обогнув шатер на четырех столбиках, где обрывалась крылатая лестница, соединяющая парадный двор с правым крылом здания, Волконский исчез под темными сводами арки, появился во втором дворе восточных стран и придержал коня у крыльца.
Беки, только что закончив намаз, вновь надели парчовые туфли. Выслушав прислужника, Рустам принял равнодушный вид, бесчувственный ко всему земному. Но Булат едва скрывал волнение, хотя и не забывал, что у каждого правоверного судьба висит на его собственной шее.
Но воистину Волконский предстал как вестник весны. Бас его, словно зеленый шум, прокатился по сводчатому помещению: ковчежец велено послам везти в Золотую палату.
«Велик шах Аббас!» – восхитился Булат бек, надменно выпрямился и мельком взглянул в окно. Перед крыльцом нетерпеливо били копытами горячие кони под разноцветными седлами и в богатом уборе. Поодаль стояли кареты, обитые бархатом, видно, из царских конюшен. Мысли Булат-бека о веревке мгновенно испарились…