— Не заводится, — сказал один из чумазых.
— Не заводится, — обернулся бригадир к Клавдии. — У них не заводится.
— Наряд вы получили с утра, где же вы раньше были? — Клавдия обращалась к чумазым механикам. Те не отвечали.
— Не будьте невежами, — сказал бригадир. — Товарищ… Извиняюсь, как ваша фамилия? (Это относилось к Клавдии.)
— Баранова моя фамилия.
— …Товарищ Баранова проверяет соцсоревнование. Она спрашивает, где вы были раньше?
— Где были, там нет, — ответил механик.
— За двадцать минут заведете? — спросил бригадир.
— Заведем, — заверили механики.
А Клавдия, выслушав одним ухом этот диалог, направилась к диспетчеру. Тот сидел в длинной, унылой комнате, за столом, покрытым грязной бумагой. В комнате было неуютно, сумеречно.
На голове у диспетчера — большая морская фуражка с лакированным козырьком. Из-под козырька пронзительно смотрели маленькие круглые глаза. И личико у него маленькое, с узкими скулами, заросшими седой щетиной.
— Главное в нашем деле — не волноваться, — сказал он. — Что волнуешься, что нет — результат один.
— Может, они заранее не знали, где им работать, эти механики?
— Знали, — спокойно сказал диспетчер. — Распоряжение отдано еще вчера. Утром, на планерке, начальство ничего не меняло.
— Так что же вы… — начала Клавдия.
— А что же я? — перехватил диспетчер. — Я, знаете ли, не бог, не царь и даже не герой соцтруда. Что мне положено, я делаю, за других работать — не могу и не желаю.
Клавдию злил этот седоскулый дядька под флотской фуражкой, похожий на черный гриб. Она не сразу нашлась, что ответить, а он, не дождавшись возражения, продолжал:
— Вы, голубушка, наверное, и растворчик ездите выколачивать, и со всякими судподрядчиками лаетесь, хотя это не ваша обязанность.
— Если надо, то и лаюсь.
— Если надо! — воскликнул он. — А надо ли? — Клавдия собиралась ответить, но он предупредил ее ответ:
— Наперед знаю, что вы мне можете сказать. Равнодушен к делу, не болею за стройку, не горю на работе — вот что вы мне собирались сказать. И будете неправы, если скажете. Почему? А потому, что многие у нас исполняют свои, подчеркиваю — свои, — обязанности спустя рукава. Привыкли, чтобы их подгоняли, подстегивали, чтобы кто-то ликвидировал их огрехи, натягивал шкурку на то место, которое они оставили голеньким. И ликвидируют, и натягивают друг за друга второпях, кое-как, на скорую руку. А я не хочу. За меня тут никто не работает, я сам свое дело исполняю. Пусть и другие постараются. Ни за этих механиков, ни за прорабов, ни за кого я работать не желаю. И подгонять не собираюсь: у них свои головы на плечах.
— Разные бывают головы, — сказала Клавдия.
— Разные, — согласился диспетчер, — но мера ответственности для всех должна быть единой. Как все должны быть равны перед законом. — Он выставил тонкий указательный палец пистолетом. — Не завелась вовремя электростанция, во-первых, потому, что принявшие смену механики халатно отнеслись к своему делу: с утра надо было начинать ее заводить. Почему с утра? А потому, что она требует капитального ремонта, однако запасных частей нет. Это уже во-вторых.
«Чокнутый», — подумала Клавдия. Вздохнула и молча вышла. Наверное, он в чем-то прав, этот диспетчер, только вот еще бы сам пошевелился. «…Что волнуешься, что нет — результат один…» С этим Клавдия соглашаться не хотела.
Еще издали она увидела, что плавучая электростанция швартуется возле копра. Обрадовалась: «Значит, завелась». Выходит, не зря она волновалась.
Клавдия пошла к стенке, у которой недавно стояла электростанция. Сейчас тут было пустынно и тихо. Она села на широкую чугунную тумбу. Глухо доносился дробный стук вибропогружателя. Клавдия захватила горсть мелкой гальки и кидала камешки в воду. Падали они с чуть слышным всплеском, оставляя на воде едва заметные круги. «…В нашем деле главное — не волноваться…» — вспомнила Клавдия. Хорошо бы, конечно, не волноваться, но у нее так не получается. И раньше не получалось…
…От строителей возвращались по железной дороге. Клавдия попала в один вагон с Шумейко. Он прошел вперед, она поотстала: не хотелось сидеть с ним в одном отделении.
Народу ехало не очень много. Клавдия села в уголок, поглядывая в окно. Серые скалы с ржавыми потеками, густая колючка — унылый вид. С другой стороны — зимнее море, неспокойное, серо-зеленое. На боковых скамьях сидят пожилой мужчина в железнодорожной фуражке и коренастая, укрытая шалью поверх ватной стеганки, старуха. Она остроноса, глаза прячутся в припухлых веках. Старуха гадает железнодорожнику, выкладывая замусоленные карты на откидной столик.