— Я скажу Клавдии Максимовне, что вы будете ее ждать, — пообещал Андрей Аверьянович. — При случае.
— Спасибо, — горячо поблагодарил Кашлаев.
— Не за что.
— Нет, не скажите. Сочувствие — дело великое, а вы мне посочувствовали, я это понял.
— Вы правильно поняли. Но дело не только в сочувствии. Обвиняемая действительно одинока, вы у нее самый близкий человек.
Кашлаев поднял руку, будто собирался возразить.
— Близкий, — уточнил Андрей Аверьянович, — в смысле самый заинтересованный в ее судьбе. И раз уж вы ко мне пришли, хочу спросить у вас совета… Этакая легкая взрываемость Клавдии Максимовны, безоглядность и безотчетность в поступках в момент душевного волнения наводят на мысль о необходимости медицинской экспертизы.
— Медицинской? — насторожился Кашлаев. — Это значит, насчет ее умственных способностей?
— Для определения ее вменяемости. От этого будет зависеть и мера ответственности.
Лицо Кашлаева сморщилось, дернулась левая щека, будто он испытал сильную боль.
— Не надо этого делать, — сказал он умоляюще. — Клавдия Максимовна гордый человек, и такая экспертиза будет для нее тяжелым ударом.
— Но мы обязаны сделать все для облегчения участи обвиняемой. Может быть, в данном случае как раз…
— Нет, нет и нет, — перебил Кашлаев. — Я вас очень прошу, не обижайте ее даже таким предложением. Она откажется наотрез, я же ее знаю. Клавдия Максимовна психически нормальный человек, только очень вспыльчивый, нетерпимый к подлости. Это беда ее, но не болезнь,
Андрей Аверьянович, успевший узнать характер своей подзащитной, в душе был с Кашлаевым согласен, но считал себя обязанным привести все доводы в пользу экспертизы. Это в интересах подзащитной, если понимать эти интересы не формально, а по-человечески.
Кашлаев распрощался и ушел. Андрей Аверьянович долго стоял у раскрытого окна. Выходило оно во двор, и видны были стены с темными и освещенными окнами, мусорные баки на асфальте. То приглушенно, то словно прорываясь сквозь стену, звучал ресторанный оркестр. Кусок темного неба над головой усеяли звезды, и странно было думать, что они висят и над этим двором с мусорными баками, и над портом с многопалубными кораблями, и над открытым морем, которому нет ни конца, ни края.
Андрей Аверьянович перебирал в памяти разговор с Кашлаевым, вспоминал последнюю встречу с Клавдией Барановой и рассказ о том злополучном дне, который привел ее в следственную тюрьму.
Бухгалтер Шумейко имел «руку» в тресте, у мастера Тертышного тоже было немало полезных знакомых в разных инстанциях, и Хабаров, человек в тресте новый, почел за лучшее отношений с ними не обострять. В один прекрасный день он вызвал Клавдию и, указав на стул, сказал:
— Садитесь, поговорим.
Клавдия села.
— Как работается? — спросил Хабаров.
— Ничего.
— А отношения с сослуживцами?
— С кем именно?
— С конторскими.
— Жалуются?
Хабаров поморщился.
— Я и сам кое-что вижу. Вооруженный нейтралитет с подсиживанием, вот какие у вас там отношения. Не обижайся на меня и дурного не думай, буду тебя просить: подавай по собственному желанию. Не будет у вас там дела, вот-вот опять что-нибудь выпрыгнет и взорвется.
— Они — сволочи, а я — уходи но собственному желанию?
— Не приказываю, прошу, — Хабаров посмотрел на Клавдию усталыми глазами. — Без работы не останешься, прямо с места на место перейдешь. Ты мне веришь?
— Ладно, я подумаю. — Клавдия встала. — Можно идти?
— Иди. На заводе железобетонных изделий свободно место диспетчера, если согласишься, завтра же с директором договорюсь.
— Как же вы меня рекомендовать будете? — не удержалась Клавдия.
— Да уж как-нибудь отрекомендую. Ты на меня не обижайся, ты меня пойми.
«Черт с ними, — решила Клавдия, выйдя от начальника, — подам по собственному». С утра она была настроена миролюбиво, ни с кем не хотелось связываться и спорить, какое-то спокойствие сошло на нее, и конторские дрязги казались вовсе противными, так что и думать о них нечего.
Тут же в приемной Хабарова, взяв лист бумаги у секретарши, она написала заявление начальнику строительного управления — всего пять слов: «Прошу уволить но собственному желанию».
— Конверт есть? — спросила у секретарши.
— Есть, — сказала та, не без опаски глядя на Клавдию.
— Дай.
Вложила заявление в конверт, заклеила его — чтобы эта трепушка с подведенными глазами не радовалась раньше времени.
— Передайте начальнику.