— Теперь, — сказал он ровным, спокойным голосом, когда я свернул опустевший рюкзак в небольшой веретёнообразный жгут, — мы сможем сделать кое-какие выводы о… Симон говорит, ты назвал это отстойником?
— Не очень удачно, — скромно повторил я слова Симона, — но другого слова не нашёл. Можно, правда, назвать и ловушкой, и тупиком, и пределом.
— Неважно как назвать. Отстойник, так отстойник. Главное, что мы считаем так же. Неспроста и ты, и наши сотрудники встретились именно там, в кратере от метеорита. Мы нашли этот кратер и обследовали его. Метеорит упал около двух миллионов лет назад. В тех местах сейчас идёт активное горообразование. Так что за последние восемьсот тысяч лет там произошли такие изменения, что твои описания кратера совершенно не совпадают с современным его обликом. Но озеро и поныне там.
— Да, я читал как-то. Горы могут расти быстро. Анды вот, якобы, выросли на памяти человечества в несколько раз.
— Вот именно. Есть предположение о возникновении отстойника благодаря метеориту. И эффект движения ходоков, а теперь, похоже, и аппаратчиков, во времени — от него же. От метеорита
— Почему же тогда не все могут проникать так далеко, как я? — Алекс вскинул на меня зеленоватые глаза и не ответил, ожидая моих новых вопросов. Они у меня были. — Почему к моему, и тем более к вашему, времени ходоков становится меньше? И почему я тогда не могу уйти в прошлое на два миллиона лет, а только лишь на половину возможного?..
Алекс кивнул головой, останавливая меня.
— Первые два… Скажем так, недоумения… Мы уже задались выяснением, и как будто можем ответить на них. Но почему твой предел ограничен не днём падения метеорита, то, признаюсь, у нас такой задачи даже в мыслях не было поставить. Ин-те-рес-но!
За время разговора я заметил: Алекс говорит и одновременно скучает, оттого и предложения строит как-то необычно. А в его сказанном с расстановкой «интересно» не слышалось никакой заинтересованности. Я же так считаю: если интересно, то и голос это должен подтверждать, и взгляд, и жест.
Вскоре он и вообще повёл себя странно.
Он сидел со скучным видом уже всё увидевшего и услышавшего в жизни, склонив голову к плечу, как бы прислушивался к чему-то в себе, и на меня смотрел невидящим взглядом. Правая рука его шевелила пальцами над пультом.
Я встал, постоял — не скажет ли он мне что-нибудь. Не сказал. Пришлось вернуться к Симону и Маркосу. Они голова к голове склонились над столом, где на просторной столешнице возникали какие-то картинки, по которым гулял палец Маркоса.
Он первым заметил меня.
— Всё? Закончили?
Я пожал плечами, почти пожаловался:
— Он там в каком-то столбняке. Сидит, ничего не видит, как будто.
— С ним бывает такое, когда он о чём-нибудь размышляет. Побудь с нами.
— Хватит с него, — сказал Симон, внимательно посмотрев на меня. — Иди, Ваня, прогуляйся на свежем воздухе.
То побегай во времени, то теперь — прогуляйся на свежем воздухе…
— Пожалуй, — согласился Маркос. — Сюда, Ваня.
Он показал на дверь, от которой я находился в двух шагах. До того я её воспринимал створкой встроенного шкафа.
И этим, оказывается, я помешал!
Думал, выйду и грохну дверью. Покажу, как мне у них не нравится.
Открыл её и — замер поражённый…
Там, за дверью, могла быть ещё одна комната, зал имитационной, коридор, улица, да мало ли что за ней могло быть!
Но в лицо мне пахнуло осенью и чистым воздухом неухоженного парка. Я стоял на невысоком, в три ступени, крыльце, а передо мной — во всей красе золотая осень.
Люблю осень. И умру когда-нибудь осенью, наверное. До того она настраивает меня на минорный лад, и легко мне, шурша ещё не совсем усохшими листьями, идти в полном изумлении. Люблю песню, петую когда-то в студенческие годы, написанную моим другом:
Вернулся к Маркосу умиротворённым и покладистым. Не хотелось раздражаться и выискивать какие-то крючки, которые могли поцарапать моё самолюбие — хотели этого они, люди будущего, или нет. Вернее всего, не хотели, а мне в каждом их слове чувствовался подвох.