Джордан всё это перечислял на одном дыхании и в конце перешёл на крик. На висках у него вздулись жилы, глаза провалились.
Он был страшен…
«Вот, – подумал Иван с досадой на себя и с горечью, – Вот чего он боится… Но того же боюсь и я. Разве я не думал о таком исходе движения в поле ходьбы? Сколько уже раз, не перечесть.
Казалось бы, чего проще узнать у Маркоса о своей будущей жизни и судьбе? Он бы покопался в своих анналах и нашёл: – Толкачёв Иван Васильевич, родился, работал, якобы умел передвигаться во времени без использования технических средств, что оспаривается учёными… Затем дата смерти: погиб, исчез, умер в постели, окружённый многочисленными плачущими потомками…
Точно нашёл бы обо мне кое-что, а я ведь не рискую!
Не хочу знать этого!
Потому что знание конца – это и есть окончание жизни с её суетой, желаниями и делами, ибо всё это сразу потускнеет, отойдёт на задний план притуплённого сознания, для которого ничего не останется, как только считать дни и часы…
Мог ли творить и философствовать какой-нибудь совершенно позабытый сейчас современными людьми философ, зная свой нечаянный уход из жизни? А взвалил ли на себя кто-то тяжкую ношу деяний, облагородившее или двинувшее вперёд человечество, если бы ему сказали: – умрёшь в безвестности и нищете. Хуже того, в страданиях… Покрытый страшными язвами… Или от руки хулигана…
Джордан, значит, всё такое пережил».
Некоторое время ходоки смотрели в лицо друг другу. Брови и веки Джордана подрагивали, но он упорно не отводил глаз.
– Так ты покажешь мне свой Кап-Тартар? – наконец тихо спросил Иван, заметив во взгляде фиманца перемены – от упрямого и злого к мягкому, может быть, прощающему ему его грубость в словах и свою ущемлённую оттого гордость.
– Да, – так же тихо отозвался Джордан после продолжительного молчания, после чего опустил голову и понурился: ему трудно было смотреть на Ивана снизу вверх. – Только ты не торопи меня. Ладно? Я ведь, скажу, как ты спросил, честно, давно уже не ступал на дорогу времени. К тому же Дигон говорил, мол, у нас тут что-то не так со временем. Не понял я его…
– Я тоже. Но он здесь не мог быть в поле ходьбы, потому что…
– Был он. Как не быть? Ходок же он, – быстро проговорил Джордан, и чуть медленнее: – Когда его сюда из вашего мира выгнали с треском, – местный ходок, похоже, не любил подбирать более благозвучные слова, – так он здесь львом в клетке на дорогу времени бросался. Я его раз пять выводил, а то, как другие дураки, там тоже совсем потерялся бы.
– Он мог бы, – подтвердил Иван. – Скажи, а тех, кто потерялся, много было?
– Ха! Да разве за ними уследишь?.. Ну-у… Пятерых я точно знаю, а сколько всего?.. Если по Кап-Тартару походить, то кого-то и найти, наверное, ещё можно. Омуты, они всю дорогу портят… И потом, КЕРГИШЕТ, запомни, я – верт.
«Верт паршивый! – не к месту и времени вспомнил Иван восклицание Сарыя после каждого возвращения из Фимана. – Чем же он так досаждает Учителю? Наверное, они друг друга стоят, вот и бранятся между собой, никто уступать не хочет… Хотя, кто их знает?»
– Мне известно, что ты верт, – сказал он. – Учту. Будем ходить рука об руку. Пробивать ходоков и даже обычных людей я уже научился. Получается.
Показалось ли Ивану, но Джордан будто бы посмотрел на него с уважением.
История жизни Джордана мало интересовала Ивана, но верт настоял на своём, и заставил его выслушать. Послушать было что.
– Чтобы знал, – сказал Джордан, когда Иван стал отнекиваться, – я по натуре не сласть какая-то, а чаще горечь и кислота.
КЕРГИШЕТ усмехнулся.
– Я тоже не сахар.
– Это я понял. Пойми и ты меня.
В его жизни, как он утверждал, было всё так, как у всех обитателей Фимана, кроме одной существенной детали: он не помнил себя до определённого возраста, а только с взрослого своего состояния.
– Всё бывает… – успокоительно произнёс Иван. Поинтересовался просто для того, дабы не молчать: – Сколько тебе сейчас лет?
– Лет? Ну-у… – Джордан замялся.
Иван, в душе, опять остался собой недоволен. Да и то. У человека и так лакуна в памяти о детстве, а он бередит ему рану.
– Не хочешь – не говори.
– Дело не в том. Я знаю, что в вашем мире люди исчисляют свой возраст годами. У нас же эониями. Мы так называем циклы, в течение которых человек совершенно не меняется. Он как бы фиксируется на некоторое время, не стареет… Он…