– Ну-ну, – поощрил Симон.
– Выношу дона Севильяка на руках, вернее, на своём горбу и сажаю в машину.
– А Владимир?
– Дам по… – Иван вскинул глаза на Симона. – В общем, справлюсь. Постараюсь на время выключить его, пока буду заниматься доном Севильяком.
– Пожалуй! – не сразу согласился с планом Толкачёва Симон. – Только ты не увлекайся. И будь осторожен, ведь они там все вооружены. Владимир тем более.
– Пустое! – дёрнул подбородком снизу вверх Толкачёв. – Против таких меня в десантных войсках учили… всякому… Я с детства самбо занимался, а в армии джиу-джитсу и каратэ. И рукопашный… И многое другое. Мне как сержанту лучше всех надо было уметь. И я умел. Так что я учён профессионально. А Владимир – щенок.
– Но-но, Ваня! – строго одёрнул Толкачёва Симон. – Это не так. Джиу-джитсу, каратэ – это хорошо. Да и Владимир, может быть, щенок, но именно для тебя очень опасен…
– Да видел я его…
– Не спорь, а выслушай. До этого ты в своей жизни встречал противников на ковре… пусть, на татами. И на учениях всяких. Даже в Афганистане… Ну и что? Там твоими противниками были нормальные люди…
– Были… Но и фанатики тоже были. Накурятся всякой пакости – и море им по колено.
– Даже фанатики. Мы не о них… Я к тому, что вся твоя уверенность в самом себе и своих возможностях пока что воспитана поддержкой этих людей, того общества, в котором ты вырос. В том числе, и знание противника. А Владимир успел вволю хлебнуть прелестей в зловонных рядах мафии, и выжил. Поверь, Ваня, там выжить сложнее, чем на фронте. Так вот, он выжил. Это много значит. Его способности ходить во времени тогда и открылись, от жажды наживы и неуязвимости. Ты, Ваня, добрая душа, хотя и пыжишься, разыгрываешь бывалого человека, а в нём по-настоящему кипит и клокочет злость ко всему и ко всем. Это его постоянное состояние, его, если хочешь, образ жизни. Ему наркотики ни к чему… Ты вот задумаешься, прежде чем человека ударить, а он думает, да и думает ли, лишь после того, как убьёт… Так что, Ваня, ты его бойся! Не сердцем, он этого не достоин, но разумом бойся… Я надеюсь, ты меня понял?
Иван вначале хотел отделаться шуткой:
– Ещё один Сол на нашу голову… – Но в словах и интонации Симона было много необычного, тёплого, тревожного, и он решил дальше мысль не развивать, сказав: – Поостерегусь.
– Вот и хорошо. Но я пойду с тобой и подожду вас в машине, чтобы отвезти дона Севильяка к тебе на квартиру. А ты… По обстановке. Ты не устал?
Иван почувствовал благодарность к словам Симона.
– А что, заметно?
– Заметно. Вон лицо посерело. И вялость у тебя появилась. Будто спишь на ходу.
– Да нет. Я отдохнул. Недавно выспался. Перед тем, как возвращаться от Сола. Просто ото сна не отошёл. А усталость… Внешне если только. Так это я морально устал, что ли, думая о нас, о ходоках. Да и твоя речь не успокоила.
– Верю. А я вот, Ваня, устал. И не только от дум.
– Поесть бы. Никогда не думал, что придётся сутками голодать. Не хочется и здесь, в близком времени, не снимая, таскать на себе рюкзак с едой.
– Не таскай. Если, конечно, хочешь голодать. Ладно, у меня здесь кое-что есть. Давай перекусим.
Похищение
Владимир уныло бродил вокруг дона Севильяка, иногда проявляясь в реальном времени, уверенный, что никто сейчас к дону Севильяку не придёт, пока тот не проснётся и не начнёт искать друзей. Ведь никто о его освобождении не знает.
Проявляясь, скучно слушал оглушительный храп, бесцельно бродил по неубранной и заброшенной квартире дона Севильяка, тыкая найденным на кухне ножом в стены, под обои, в шторы, в деревянные части окна, в двери, вымещая злость и слепую ярость на вещах.
Время с трудом покидало будущее и таяло прошлым со скоростью улитки, раздражая Владимира своей непонятностью и не подвластностью кому бы то ни было.
Историк по образованию, Владимир не мог не думать о времени, рассматривая его со всех точек зрения. И всегда доводил себя до бешенства от чувства бессилия перед ним.
Однажды, в редкие минуты прозрения, когда ни на кого не злился и никому не завидовал, он отказался от ходьбы во времени и ото всех дел и засел за книги, чтобы хоть чуть прояснить для себя феномен времени. Но впустую! А когда он делал попытки обратиться с вопросами к знакомым ходокам, те поднимали его на смех. Не из-за того, что их самих вопрос времени не волновал и не интересовал. Нет! А потому, что они в нём самом не видели того человека, которого могут озадачивать подобные абстрактные понятия.
Для них он был бродягой во времени, и не ходок даже, а отщепенец и, более откровенно, дерьмо. Ему они, конечно, об этом прямо не говорили. Но он-то сам видел по их глазам, по их неосторожным усмешкам, что они думают и говорят за его спиной именно так. Это бесило его до судорог. Порой у него от этого отказывали ноги, перекашивало лицо.