– Что учитель? Потому и Учитель! Ведь говорил уже тебе: как ты живёшь? Бестолково, неинтересно, по-стариковски.
– Я?! – задохнулся Иван от несправедливых упрёков. – По-стариковски?
Он вытаращил глаза на внешне невозмутимого Сарыя – и вдруг, против воли и услышанного, рассмеялся.
Сарый важно кивнул головой: согласился с его реакцией на свои слова.
– Естественно, смешно. Ты, Ваня, слегка помешался на ходьбе во времени. А когда ты жить собираешься? По-человечески, я имею в виду?
– Но Учитель… Не воровать же мне, как ты призываешь. И потом… Ты же сам…
– Ты на меня не смотри и не примеряй на себя. Я что? Беженец из своего времени и мира. Я свой кимер исползал вдоль и поперёк, а он у меня с клювик колибри по сравнению с твоим. Ты-то у нас кто? КЕРГИШЕТ! А кому много дано, с того ещё больше спросится. Мне тебя вразумлять будто бы не пристало, но ведь ты, Ваня, совсем недавно жил полнокровной жизнью, а сейчас скачешь по времени, что блоха по спине шелудивой собаки. Кто случайно мимо прошёл, на хвост того ты и вскочил. А зачем, сам, наверное, не знаешь. Да, похоже, и узнавать не хочешь… Туда прыгнул, сюда отскочил, здесь выскочил… А-а… – словно о чём-то безнадёжном неопределённо закончил свою тираду Учитель.
Пристыженный и в равной степени возмущённый словами Учителя, Иван даже не услышал короткого звонка в дверь.
– Иди, открой, – подсказал Сарый и, тяжело вздохнув, потянулся за очередным пряником. – Симон, наверное, пришёл.
Симон привёл с собой дона Севильяка и нелепого вида человека – от надетой на него одежды. Его как будто только что вырвали из какого-то не менее странного, как и его одеяние, спектакля. На нём была надета длинная, в складках белая хламида. Длинные, тщательно расчёсанные крашенные в неопределённый – не то в травяной, не то в серый – цвет волосы, полностью скрывали его лицо. На шее почти до пупа висела толстая, тяжёлая золотая цепь с вкрапленными крупными алмазами; от них даже в полутёмной прихожей во все стороны красиво прыскали радужные лучи.
Дон Севильяк одет был проще, но живописнее: пёстрая рубаха с преобладанием красного цвета, нанесённого смелыми мазками, и широкие ярко жёлтые штаны поражали полной дисгармонией. Он, как всегда бесцеремонно, оттиснув Ивана к стене, протолкнулся в дверь, густым басом оповещая квартиру о своём появлении; она тоже, традиционно уже, отозвалась звоном, дребезжанием и стуком.
– Знакомься, Ваня, – поздоровавшись, сказал Симон, – Это Манелла, она пойдёт с нами.
– Она? – удивился и растерялся Иван.
Он уже так свыкся с мыслью об отсутствии среди ходоков женщин, что никогда не задавался заботой порасспросить Учителей о феномене такой дискриминации среди людских полов. А тут, на тебе, познакомься. С ней!
– Она, она, – весело подтвердил Симон, явно довольный произведённым эффектом.
Манелла откинула волосы, открывая обыкновенное, на первый взгляд, лицо женщины лет тридцати пяти. Впрочем, как теперь знал Иван, ей могло быть и больше раз в десять.
– Иван, – запинаясь, представился он.
– Манелла, – отозвалась она мелодичным голосом. – Я его таким и представляла, – обратилась она к Симону. – Только не думала, что он окажется таким вот красавчиком.
– Это плохо?
– Для мужчины – да. Ненадёжен и самомнителен, – заявила она решительно. – У таких красавчиков воображение на уровне быка, разглядывающего себя с умилением в зеркале. Нарциссы!
– Это к Ване не относится.
– Сомневаюсь, – в манере говорить её прорывались ядовитые нотки, и сквозила нескрываемая сварливость, подстать Камену. – Но исключения есть, конечно. Редко вот только, – добавила она с нескрываемой печалью в голосе. – Мне такие никогда что-то не встречались. Так что я остаюсь при своём мнении.
– Зря ты, – сказал Симон, – в этот раз тебе повезло: ты встретила такое исключение.
– Это всё мужские придумки и враки…
Слегка сбитый с толку, Иван безмолвно переводил взгляд с Симона на Манеллу и обратно. Они словно позабыли о нём и несли о нём же беспардонную чепуху, а точнее, без особой уважительности к его самолюбию обсуждали его качества, как человека. И это всё будто за глаза где-то в другом месте, а не при нём.
«Вот ещё одна, – подумалось ему, – мужененавистница».
Как та, из людей Напель, которую он не смог пробить к замку Пекты. Она тогда жаловалась, мол, разве Напель не знает, как мужчины плохо относятся к женщинам…
У него с женщинами, за редкими случаями, и так всегда складывалось не очень хорошо, особенно когда инициатива исходила с его стороны; поэтому встречи, подобные происходящей, подчас наводили его на мысль о своём изначальном несовершенстве, хотя сам он с таким выводом никак не хотел соглашаться. И порой сравнивая себя с другими мужчинами, находил себя совершеннее многих из них. И удивлялся, почему не все девушки или женщины могли к нему относиться уважительнее. Однако ему ещё никогда так ясно и откровенно не давали понять его недостатки.