Солдаты курили, мужики курили. Сизый дым облаком висел у потолка, першил в горле. Ходяка тоже закурил. Глотнул дыма и тут же надрывно закашлялся, хватаясь обеими руками за впалую грудь. В легких его хрипело, словно в кузнечном меху.
— Видишь, видишь, как хрипит человек,— вступился за него лысый коротыш Дема,— как бы греха на душу не своего не примем, а? Бедняга за тысячи верст шел в нашу земельку, чтоб лечь на вечный покой, ближе к дедам-прадедам, а мы ему поворот от ворот...
Ходяка продолжал кашлять.
— Возьми-ка мою потяни, легче вздохнешь,— сунул ему в зубы свою трубку добродушный Дема, пристав к нему как смола.
Несчастный наконец отдышался, встал...
Мелюзга в ужасе рассыпалась во все стороны, поддав страху бабам и девчатам.
— Куда вы, дурачье? Чего испугались? — пристыдили их мужчины.
— Знаем мы таких,— не успокаивался Остап.— Работать не хотят, всю жизнь только и шатаются без дела по свету, а состарится такой, так бери его, корми, сажай на свою шею. Когда господином ходил, тогда, небось, мы ему не нужны были, тогда он не думал про нас. Какую пользу он дал нашему обществу, скажи мне, какую? — напирал он на Дему.
Дема отступал, но с боем.
— Своего, нашего прогоним, вот что...— размахивал он руками под носом у Остапа.
— Ну, так как: примем или не примем его в свое общество? — крикнул староста своим громовым голосом, вышел на середину хаты и выставил ногу в желтом японском сапоге.
В хате стало совсем тихо.
Ходяка еще ниже опустил голову и ни на кого не смотрел.
Староста сгреб в ладонь свою черную бороду и ждал ответа.
— Вот если б он чуток помоложе был,— первым нарушил тишину дед Тодор,— можно было бы и принять. Пусть бы зиму лежал на печке, а летом рои стерег бы мои в саду.
— А сам тогда что будешь делать? — съязвил Остап.— Скажи, что будешь делать, а?
Ходяка поднял глаза на Остапа.
— Ну, что ты смотришь на меня волком? — чуть помягче сказал Остап и отвернулся.— Нечего на меня так смотреть... Ходишь, сбиваешь с пути людей, язва ты сибирская...
— Как ты сказал? — с глухой обидой произнес ходяка, и пошел на Остапа.
Девчата подняли писк, дети кинулись к матерям, только мужчины остались на своих местах.
— Смотри ты!.. Обиделся...— с искренним удивлением воскликнул Дема.
Остап заметно растерялся, но тут же пришел в себя и хотел было еще что-то сказать. Его прервал старший солдат:
— Не имеешь права ни бить, ни ругать арестованного. Я за него отвечаю перед начальством. Ты что это?
Остап с виноватым видом отступил. И тогда староста спокойным голосом произнес, глянув на ходяку:
— Так что не примем мы тебя, человече! Иди туда, где жил раньше. Мы тебя не знаем.
— Да я и сам у вас не останусь. Потому как у вас здесь все не так, как было прежде. И людей тех давно нет... А я-то думал: разживусь, даст бог, намою золота, церковь тут поставлю, чтоб не ходили за десять верст... А вы вот какие...
Все его слушали с затаенным вниманием — не знали, правду он говорит или смеется над ними.
— Да мы уже лет сорок как новую церковь имеем... ближе... верстах в пяти,— виновато пробормотал дед Тодор.
— Ну что ж, переночуем и поведем назад в город,— сказал старший солдат.— У кого нам ночевать? — посмотрел он на старосту.
— Идите, землячки, в мою хату, переночуйте у меня,— предложил дед Тодор, пока староста раздумывал.
Все стали расходиться.
Дед вел гостей в свою хату и по дороге ласково тараторил:
— Как же мне, землячки, вас не приветить: это ж я было решил, что внука моего под ружьем ведут... Внук мой на заработки ушел, добрый он человек... А у меня и хата теплая. Я завсегда рад странника принять. Переночуйте у меня, а утром можете и в путь...
Ходяка шел с опущенной головой и, казалось, был совершенно безразличен ко всему, что происходило вокруг него.
Солдаты тоже шли молча. Все их мысли были направлены к теплому ночлегу, сытному ужину и отдыху.
Темный осенний вечep незаметно опускался на землю. Дул холодный сырой ветер. Мрачная сырость сжимала тоскою сердце.
— Не надумай только ночью сбежать,— предупредил мордастый.