В толпе, уже занимавшей все поле перед линией буфетов и лежавшим вдоль этой линии оврагом, уже не осталось свободных промежутков. Если два часа назад люди еще сидели, расхаживали, плясали за оврагом, сейчас они не только заполняли овраг - огромная часть толпы уже перешла его, выбралась наверх, на узкий карниз между оврагом и постройками, и теперь стояла в десяти-пятнадцати шагах от буфетов. Эти буфеты и толпа, растянувшаяся фронтом на целую версту, от Петербургского шоссе до Ваганькова, стояли друг против друга двумя равновеликими громадами - совсем как воины русского и татарского станов на Куликовом поле. Со стороны буфетов толпу сдерживали только шесть нижних чинов; еще столько же часовых охраняли буфеты, расположенные вдоль шоссе. Люди, стоявшие возле буфетов, молчали. Отдельные звуки, доносившиеся из толпы днем - смех, пение, переборы гармоник, звон посуды - сменились однообразным, хотя и колебавшимся от ветра, гулом.
Беляков подошел к ближайшему часовому.
- Ну что? - спросил он. - Шалит народ?
- Так точно, ваше благородие, шалит - ответил Пенязь, невысокий кроткий парень из-под Гродно. Он, хотя тоже был неграмотным, всегда давал по-школьному полный ответ, не оставляя решительно никаких возможностей превратного толкования своих слов.
Беляков хотел было еще раз напомнить Пенязю, что гостей государевых, даже пьяных и буйных, нельзя и пальцем трогать, а можно только, да и то в крайнем случае, увещевать словами. Но Пенязю никогда не приходилось повторять дважды. И свое наставление Беляков решил приберечь для следующего поста.
- И что, камнями бросаются?
- Так точно, ваше благородие. Камнями бросают и одну бутылку бросили - Пенязь указал на бутылку, валявшуюся в следующем проходе между буфетами.
Разбить бутылку было трудновато. Стены буфета представляли собой две грани треугольника, и любой предмет, под прямым углом брошенный из толпы в зубастую линию буфетов, подлетев к стене, рикошетил и летел дальше, чтобы упасть в проходе. Разбиться бутылка могла бы только в том случае, если бы ее бросили с поля наискосок. Но не так уж много их, видать, успели бросить.
- Держись, Пенязь, - сказал Беляков, невольно улыбнувшись - очень уж по-латински звучала фамилия белоруса. - Сейчас подмога придет.
Подпоручик шагнул в проход, достал из кармана записную книжку и разложил ее на прилавке, уходящем внутрь буфета. Карандаш Белякова забегал по линованному в клетку листку:
"Милостивый государь Герман Арсентьевич! Настоящим имею честь покорнейше донести до Вашего сведения, что сил караула для сдерживания толпы решительно не хватает. Толпа бросается в часовых камнями и бутылками, требуя досрочной выдачи гостинцев. Покорнейше прошу подобающее подкрепление. В настоящий момент на одного часового приходится так сто саженей буфетной линии. Для должной и уверенной охраны необходима по меньшей мере рота..."
Беляков перевернул лист и покосился на Кушнира, сопевшего сквозь свои полипы. Тот ответил вопросительно-услужливым взглядом. Беляков помахал уставшими пальцами и продолжил на обратной стороне:
"С наступлением же темноты понадобится minimum батальон. Вообще положение становится угрожающим. Полиция блистает своим отсутствием. Из официальных лиц, кроме нашего караула, на поле нет больше никого! Благоволите распорядиться о присылке подкрепления. С совершеннейшим почтением и проч."
Беляков подумал еще, но затем вырвал листок из записной книжки, сложил его вчетверо, надписал и вручил Кушниру.
- Кушнир, сейчас отправишься в лагерь. Найдешь там капитана Львовича и передашь записку ему. Если не найдешь Львовича, передашь дежурному по лагерю или любому офицеру. Если, боже упаси, потеряешь записку, передашь на словах, что подпоручик Беляков просит роту подкрепления. Ро-ту! Вопросы имеются?
Кушнир вытянулся, приложил руку с запиской к виску и начал заикаться:
- Н-н-н-н... Н-н-никак... Н-н-н...
- Нет?
Кушнир облегченно кивнул.
- Все, в лагерь шагом марш!
Кушнир еще раз отдал честь и побежал в лагерь.
В течение получаса Беляков обошел все посты, а затем вызвал из караула спящую смену. Из нее он образовал два патруля по двенадцать человек, которые принялись обходить буфеты. Спустя еще два часа подпоручик отправился в театр, чтобы забрать последних караульных и продолжить патрулирование вместе с ними.
"Почему, ну почему я должна читать эту книгу?" - подумала Надежда Николаевна. Все пишбарышни уже ушли, оставались только она и старая дева мадам Черниговская, сутулившая спину с вертикальным рядом пуговиц.
Надежда Николаевна поставила локти на столик, положила скулы на подушечки больших пальцев и снова опустила глаза:
"...Amazan vit un philosophe sur le trône; on pouvait l'appeler le roi de l'anarchie..."[19]
В этом месте страницу карманной книги, лежавшей на коленях, надо было перевернуть. Читалась книга нелегко: мельчайший шрифт для подслепых таможенников, страницы без полей, с подступавшими к самым обрезам буквами... Кроме того, верхний, у переплета, угол книги был просверлен насквозь. Видать, таким образом ее и другие томы некогда соединили одним шнуром, чтобы скрепить его концы сургучной печатью и приобщить к вещественным доказательствам всю библиотеку, вынесенную из мазанки с простреленными по примеру Сильвио стенами. "Кузька, коловёрт!" И теперь там, где прошло сверло, всегда оказывался ключ к самым темным по смыслу местам. За сто с лишним лет содержание книги устарело даже для России; слог ее оставлял желать лучшего. Тем не менее прочесть "Царевну Вавилонскую" следовало непременно, ибо и в нынешнем году она оказалась в списке запрещенных цензурой сочинений Вольтера. Не прочитав же запретное, так легко угодить в дикари, ретрограды... Салтычихи! А может... - Надежда Николаевна вздохнула - может быть, маменька права, и девичьи искания пора сменить все-таки на более или менее достойного мужа?
Дверь ремингтонной приоткрылась и в нее боком вошел директор конторы Юфряков. На директоре был новый костюм в мелкую черно-белую полоску. В петлице его пиджака алела роза. Прижимая к груди котелок, он раскланялся с мадам Черниговской и, на ходу прибавляя фитиль своей улыбки, направился к Надежде Николаевне. Та как ни в чем не бывало заглянула в рукописный листок, лежавший слева от ремингтона, поставила пальцы на средний ряд клавиш и продолжила строку, начатую полтора часа назад: "Сим настоятельно предлагается в кратчайшие сроки..."
Книгу пришлось снизу прижать к столешнице коленями, а для этого - вдавить носки башмаков в пол и приподнять каблуки. Господи, доколе? Когда же необходимость школярских уловок уйдет из ее жизни?! Ведь ей уже без году двадцать!
- Мое почтение! - улыбнулся Юфряков, встав рядом. - Эк вы бойко печатаете!
- Что? - сделала Надежда Николаевна вид, будто только что заметила своего патрона: подняла лицо, устало прищурила глаза, весьма кстати заслезившиеся как у "Неизвестной" Крамского. Надо же - как по маменькиному вызову явился, прямо джинн из лампы! Недурен, не без средств, не незнатен, костюм по моде, причесан а-ля Капуль, брови галантным домиком. Un homme comme il faut.[20]
- А скажите, правда ль, что когда на ремингтоне пишут, руку так держать надо, будто в ней яблоко?
Надежда Николаевна пожала плечами, сделала пальцы граблями и одним махом закончила строку: "... означенные же образцы препровождаются с настоящим письмом". Звонок, бросок каретки, красная строка...
Но Юфряков, решив блеснуть остроумием, всегда говорил до конца:
- Право же, на ум приходит небезызвестная история про яблоко, коим Ева в Эдеме прельстила Адама.
Надежда Николаевна учтиво покивала.
- Ха-ха-ха - закончил Юфряков.
Надежда Николаевна набрала в память следующую толику канцелярского тумана и стала переносить его на лист, заправленный в ремингтон. Пальцы сами бегали по клавишам, Надежда же Николаевна искоса поглядывала на вурдалачьи губы Юфрякова, алевшие в стоявшем рядом с ней зеркальце.
19
... Amazan vit un philosophe sur le trône; on pouvait l'appeler le roi de l'anarchie... [фр.] - ...Амазан застал на троне философа. Его можно было назвать королем анархии... (отрывок из повести Вольтера "Царевна Вавилонская", 1768; перевод А. Михайлова).