Вслед за звуками в тишине начинали вспоминаться и запахи, ощущать которые наяву полковник почти разучился, как перестал он ощущать и вкус еды. Про звуки полковник никому на рассказывал, ибо понимал, что это дело политическое, - тем более, что звучать они в последнее время стали все громче, и к ним стал добавляться шум пронунциаменто - гул набата, противудинастические клики и ропот фабричных, - которого полковник наяву уж никогда не слыхал. Что же до запахов и вкуса, то врач как-то велел ему на пару недель отказаться от спиртного, соленого и острого. Но Власовский от своих привычек отступаться не торопился. Их и без того было немного: носиться по делам службы, сидеть в "Яре" и спать. Обычно полковник спал не дома, а в рабочем кабинете, сидя за столом и не раздеваясь, по три-четыре часа в ночь. Время от времени он к тому же просыпался, чтобы полистать "паскудку" - свою знаменитую записную книжку, в которой умещались ежедневно пополняемые досье на каждого полицейского, извозчика, дворника и домовладельца Москвы. Где ж еще, как не на службе, и можно было так долго и блестяще выдавать за добродетель свой порок, обычный равно и среди гениев, и среди прирожденных палачей, - ограниченную потребность во сне!
Нижнюю часть огромного, во всю стену, окна закрывали шторы, через верхнюю виднелось темневшее небо. Полковник покосился на луну, медленно тонувшую в черной туче, взял вилку с ножом и придвинул к себе блюдо, на котором только что перестал шипеть жир, отрезал кусок сочного, с кровью, мяса, налил еще коньяку и еще выпил, и вот теперь закусил. Власовский, наконец, разобрал слова песни, доносившейся из зала, и, продолжая жевать, замурлыкал:
- Матушка, матушка, что во поле пыльно...
- Странно, полковник, - раздался в темноте низкий, хорошо поставленный голос. - Сколько ваши песни ни слышал, вы одни только женские партии исполняете.
В светлый круг протянулась рука. Она взяла с тарелки Власовского метелку сельдерея и тут же исчезла.
- Опять ты? - буркнул полковник. Он хорошо знал этот голос и эту четкую, рассыпчатую речь. - Ну, что на этот раз?
Скрипнуло кресло. Собеседник поставил на стол локти, крутанул сельдереем и, наконец, показал лицо - темные и слегка раскосые живые глаза, улыбка одним уголком рта, залысины, расширяющие и без того крупный лоб.
- Нет, все же ответьте - сказал пришелец. Он откусил листок сельдерея, пожевал, поднял к потолку глаза, и произнес:
- Полезная дрянь, а все к ней не приучусь. Нафталином отдает. По мне так наша, русская петрушка лучше и здоровее.
Полковник привстал, кошачьим взмахом кисти вырвал из чужой руки сельдерей и положил его обратно на тарелку.
- Наглых не люблю, а ты, братец, наглый. Давай выкладывай, с чем пришел, да уходи подобру-поздорову... Надоел...И лицо твое надоело, и обхожденье.
- Александр Александрович, батюшка! Наглых они не любят! Уж чья бы собака рычала... Помните, на коронации московские обыватели с вашего ж дозволенья места на трибунах заранее занимали, а потом публике заграничной да приезжей их продавали? А вы деньги собрали, да публику и выгнали! Таких господ нарядных - и вместе с дамами взашей проводили! Помните? Крику-то было! Ругани двунадесятьязыковой! Слёз! Не помните... Забыли-с...
Полковник молча продолжал управляться с мясом.
- Стешины куплеты перепеваете - ну, да Бог вам судья, оно многим нравится, тем паче с коньяку. Не хотите ответствовать, так и ладно. Я вот тут намедни по Москве катался...
- Небось, еще социалистов наловили? - перебил его полковник. - Теперь мне тыкать пришел, что не наше ведомство?
- Сочтемся! - махнула белая рука, покрытая редкими, но длинными угольно-черными волосами. - Я о другом. Катался, говорю, намедни по Москве, на молодцев-городовых смотрел, что ваше превосходительство набрать и к службе приставить изволили. Диво дивное! Эк он, думаю, наш Питер-столицу умыл! Где ж, думаю, батюшка Александр Александрович столько гвардейцев взял? В Преображенском полку и то меньше будет! Все как на подбор усачи, грудь колесом, каждый с елку ростом! Лебеди-красавцы писаные!
Власовский перестал жевать.
- Нешто, думаю великому князю Сергею Александровичу потрафить решили? - продолжал незваный гость рассыпать свои зернистые "др-тр". - С одной стороны, да. Но с другой-то, ваше превосходительство, с другой! Господин ведь обер-полицмейстер и сам песни поет, мужеской стати неподобающие, а при том не женат и никогда не был. А ведь неловко барану-то без ярочки, ха-ха-ха!
- У, сволочь! - прорычал Власовский.
- Зато немки бордельные в Риге, где мы прежде полицействовали, очень господином полковником недовольны остались. Один, говорят, такой только и был, что девицами не прельщался, а все серебром да златом бирывал. У нас государь, долгие ему лета... - пришелец поднял глаза к потолку и величаво, не торопясь, перекрестился - ... сам божьей милостью государь-император по сию пору не знает, чем это господин полковник их высочеству так глянулся, что они их к себе в Москву взяли. Каждая блядь остзейская знает, а государь - нет! Воистину, скрыл от премудрых и открыл детям и неразумным...
- Ах ты ж, сучонок! - крикнул Власовский.
Он пошарил на столе и, не найдя ничего лишнего, сорвал с груди салфетку и швырнул ее в Гостя. Тот исчез на миг, но сразу же вынырнул из темноты обратно, скаля жемчужные зубы.
- Экономия... Уморили-с, ха-ха! Экономия, господин полковник, - вот секрет примерного благочиния и благолепия стогнов святорусских! Это ж надо - такую статью расхода упразднить! Ха-ха-ха! Иной полицмейстер, чтоб содержанке последние платья из Парижа выписать, губернию по миру пустит! А московские купидоны городовые сами же в казну и приносят! По денежке, по целковому... Ан, и мостовые уже рублями мостим! То-то Москва из деревни в города вышла при господине нашем обер-полицмейстере...
- Подлец, подлец! - ёрзал Власовский.
- ... да при светлой памяти градоначальнике Алексееве, упокой, Господи, душу раба твоего Николая! Даром, что тоже великанского образа был и красавец притом!
Полковник вдруг обмяк на своем стуле.
- Что, батюшка, свет Александр Александрович, встрепенулись? Жалко Колю?
Полковник молча смотрел в тарелку.
- А куда ж ваши лейб-павлины смотрели, когда изобретатель Василий Андрианов к Николаю Александровичу, градоначальнику, на прием пришел с револьвером? Сами, батюшка, куда смотрели?
- Темное это дело осталось - проговорил, наконец, Власовский.
- Осталось! - согласился Гость. - Тогда осталось. А когда Васю-дурачка в скорбном доме бездыханным нашли, только темнее стало.
Полковник поднял голову и с изумлением, даже испугом взглянул на Гостя.
- Да-да, господин исправляющий дела обер-полицмейстера. В Петербурге, в Преображенской больнице для умалишенных. А вы и не знали? Ну, так он всего два дня, как преставился. До него ли вам, батюшка, с московской-то беготней! Да, темна вода во облацех. Поди ж ты: три года прошло, больше даже, а вот надо было Господу его именно сейчас прибрать! С чего бы это, а? Умом слаб был, а телом куда как крепок. И вдруг нате, все с ног на голову перевернулось! Тело в прах - за неделю полысел, иссох, рассыпался. Зато ум до того окреп, что сотворил Василий Семенов Андрианов, мещанин Новохоперского уезда Воронежской губернии, покаянное письмо, в коем подробно описал причину, подвигнувшую его на убийство незабвенной памяти московского градоначальника.
- Помню я его причину - сквозь зубы произнес Власовский. - Денег на мотыгайку не дал. Ветровую, что ли?
- Воздушную-с, ха-ха-ха! Презанятную штуковину наш Вася-Василек выдумал, право же! Столь же, однако, занятную, сколь и дэ жюр-с. Под таким-то предлогом кто ж нынче не убивает? Но мы-то с вами, батенька, не суд присяжных, чтобы бредням верить. Вот я, например, не поверил. И расспросил господина Андрианова по новым способам.