Толпа, разгадавшая намерения военных, стала напирать на буфеты с новыми силами. Первые ряды, составленные из пришедших ранее всех счастливцев, начали голосить и причитать. Несомненно, каждый из встречавшихся на пути поручика Соколова желал, чтобы давка ослабла. Но каждый при этом делал всё, чтобы в тот момент, когда цепочка доходила до него, прижаться к меньшей части толпы, оказаться ближе к буфетам, не дать сдвинуть себя назад, в сторону Москвы.
Пройдя шагов двести, поручик Соколов оглянулся. Предпринятый им поход принес результатов не больше, чем катер, с помощью которого решили бы убрать от берега часть моря. Разве что пространство, чуть разреженное солдатами, толпа заполняла вновь чуть медленнее, чем это сделала бы морская вода.
Поручик Соколов к своим тридцати четырем годам еще наслаждался полнотой сил и здоровья. Лишь на зимней квартире, вскочив утром с постели, он мог увидеть, как перед глазами разлетаются белые мотыльки - верный признак того, что пора заново переложить печку. Сейчас же поручик угорал в чистом поле, потому что ветра не было, а кругом стояло много жадно дышавших людей. Они поглощали воздух отнюдь не безвозвратно - в противном случае вакуум тут же сменился бы другим воздухом, - но всего лишь вдыхали и выдыхали его, меняли на газ, все меньше и меньше пригодный для дыхания. И этот газ, смешаный со зловонным желтым туманом, все больше вытеснял нормальный, насыщенный кислородом воздух, потому что притока его совсем не было. И зимние угарные мотыльки, впервые возникшие еще на подходе к оврагу, теперь летали перед глазами поручика так густо, что он решил больше не рисковать. Не хватало еще грохнуться в обморок при нижних чинах!
Ни на мгновение не останавливаясь, поручик Соколов начал забирать в сторону буфетов.
- Вашблагороть... Вашблагороть, бабу заберите - прохрипели рядом. - Без памяти баба...
Поручик Соколов оглянулся через плечо. Чуть ниже его погона виднелось совершенно белое женское лицо, обтянутое красным платком. Из-за движения толпы голова качалась, и лицо женщины походило бы на маску китайского болванчика, если бы не полуприкрытые глаза со зрачками, зловеще закатившимися кверху.
- Петровский! Взять бабу!
- Как взять, господин пору...
- На руки, на спину, как хочешь...
- Так ружо у меня тама.
Поручик протянул назад руку:
- Давай сюда.
Ружье унтер-офицера сослужило Соколову добрую службу. Поручик нес ружье над головой и делал лицо грозного воина, а на самом деле он держался за него как за обломок корабля. Поручик уже ослаб настолько, что почти не мог говорить. Поручик ничего не видел из-за пота, разъедавшего глаза, поэтому в морды, от которых в дополнение к общему зловонию несло водкой, он без разговоров бил прикладом.
Один из обморочных, которого протащили уже несколько шагов, вдруг очнулся и стал вырываться, бормоча:
- Кружку хочу! Вечную...
Спустя четверть часа мокрый как мышь поручик выбрался из толпы. На последних шагах он двигался уже почти без сознания - если стоять там люди могли, то дышать на ходу между ними было совершенно нечем. Оказавшись в проходе между буфетами, поручик Соколов набрал полную грудь воздуха и только после этого оглянулся.
Цепочка солдат растянулась чуть ли не до оврага, и каждый тащил обморочного - либо на спине, либо в руках.
- Что, поручик? Худо? - как через подушку дошел до Соколова голос подполковника Подъяпольского.
- Воды... Врача... Врачей много... Срочно - с трудом выговорил Соколов. - И полицию немедленно... Казаков... Как можно скорее! Эти сволочи думают... им давить друг друга позволено... А вытаскивать их мы должны.
- Что-о-ос? - остолбенел Подъяпольский.
И тут поручик онемел. Подъяпольский спрашивал его о чем-то, но поручик не мог ответить. Он стоял перед толпой, смотрел на лица людей, по-прежнему смиренно и угрюмо глядевших перед собой, и молчал. Он силился, но не мог их понять - потому, возможно, он и потерял дар человеческой речи, что вдруг перестал понимать людей. Не будь Соколов должен шестнадцать рублей, он, возможно, застрелился бы - наверное, от небывало острого чувства одиночества.
"Знающие не говорят, говорящие не знают" - вспомнились поручику слова китайского мудреца в пересказе графа Толстого для крестьянских детей и нижних чинов. Люди, стоявшие в передних рядах, понятия не имели об аде, который существовал и даже торжествовал за их спинами, в каком-то десятке шагов от них - так же, как рядом с праздничной и оживленной улицей может торжествовать ад, отделенный от нее больничной или тюремной стеной толщиной всего лишь в аршин.
"Жидкость!" - вспомнил свою догадку поручик. - "Живая жидкость! А те, что толпу с краев подпирают, - поверхностное натяжение. Да еще какое!"
Вслед за солдатами из толпы выбралось с полсотни людей. Им тоже не приходило в голову обратиться с речами к первым рядам. Они просто крестились, охали и обнимали детей в новой, но сильно изодранной одежде - возможно, впервые в жизни. Одиночки через проход между буфетами пробирались на гулянье и там немедленно ложились на траву рядом с вынесенными из толпы обморочными.
Воды в баках так и не нашлось. Что-то солдаты принесли из театра. Кого-то удалось оживить с помощью омоченных в росе ладоней и колыбельной песни, которую пел, растерянно встряхивая бесчувственные тела, унтер-офицер Петровский. В конце концов ожили все. Соратник Подъяпольского по Плевне, капитан Иванов вынул из кармана фляжку с водкой и заставил выпить поручика Соколова. Рядовые, ходившие в толпу, очухались сами.
К четырем утра толпа уже стояла вплотную к буфетам, а там, где буфетов не было, - вплотную к ограде.
- Милок, сделай милость, выпусти пожалуйста! - молила ефрейтора Корчагина нестарая еще баба в красном платье, прижатая толпой к жердям. - Надо мне.
Ефрейтор Корчагин не отвечал, но внимательно смотрел на бабу одним глазом. Другой глаз ефрейтора был прикрыт, потому что под ним дымилась "козья ножка".
- Выпусти меня, дуру, солдат, - продолжала ныть баба. - Кто ж знал, что так обернется?
- Выпусти ее, Корчагин! - не стерпел рядовой Пенязь, стоявший тут же.
- Не положено - сквозь зубы отозвался Корчагин. - Раздавать оттуда будут.
- Не надо мне раздавать! - вскричала баба. - Пропади они пропадом, гостинцы эти!
Несколько человек, стоявших рядом с бабой, закивали головами, явно разделяя ее желания.
- Пропадом, говоришь? - переспросил Корчагин. - Значится, царь-государь гостинцы приготовил, а ты их псам на попрание? Так, что ли?
Баба молчала и пучила глаза.
- Вот я тебя запишу сейчас - сунул Корчагин руку в карман.
Баба заплакала:
- Не пиши, милок. Матери у тебя, что ли, не было?
- Моя мать по ночам, небось, дома сидит - сказал Корчагин.
- Так праздник же!
- Вот и празднуй, раз велели. А "надо", "не надо" - это дома у себя говорить будешь.
- Ой, не сдюжу, солдат...
- Да чего у него просить-то! - не выдержали за спиной бабы. - Ишь, бедовый... Ей надо, а он слово и дело государево выдумал. Самого бы записать, да некогда...
Корчагин неторопливо вытащил из ружья обойму. Сверкнули медно-красными клыками патроны. Корчагин пересчитал их прикосновениями большого пальца и вставил обратно, затем достал еще одну обойму из подсумка, тоже осмотрел ее и тоже сунул обратно.
- У-у, сопляк! - зарычали в толпе. - Стращать удумал! Не мой ты сын...
- Эй, ефрейтор! Чего косоротый-то? - поддержали смельчака.
Всё это Зелинский видел и слышал как будто со стороны. В то утро, когда капитан Львович ударил его в лицо, он понял, что единственный способ не покончить с собой - это сделать психическое усилие и раздвоиться. Себя прежнего следовало спрятать и оттуда в глазок показывать этому человеку сцены из дантовой "Commedia" и его новую ипостась: невольник в плоском шутовском колпаке, грешник на вечной каторге среди таких же грешников, произвольно выбранных из числа первых встречных, новобранец с лопатой, метлой и тряпкой в красных, покрытых цыпками руках.