Выбрать главу

Ни крупицы собственной воли им не оставили, забрав вместе с нею совесть и чувство собственного достоинства. И никакой ответственности они поэтому на себя брать больше не могли. Зелинский только удивлялся тому, как быстро он сумел совершить раздвоение, даже во сне предотвращая встречи двух своих личностей. Так Зелинский жил уже вторую неделю, дивясь и ужасаясь приключениям своего двойника - приключениям бескрайне и безначально скучным, как это, оказывается, и пристало истинно адовому бытию.

- Как пришла, так и уходи - вновь услышал он голос Корчагина. - А сюда хода нет. У меня приказ никого не пущать.

- У, сучонок! - сдавленным голосом прохрипели из толпы. - Одно слово: ефрейтор. Ребята, вы чего Иуду эту терпите? Мы таких по ночам учили, в потемках. Приказ у него...

Баба молча плакала.

- Сучонок, говоришь? - спросил ее Корчагин, хотя баба все-таки молчала. - Слугу царя чернословить?

- Помогите! - раздался женский крик из глубины толпы. - Христа ради помогите!

Зелинский увидел, как его двойник подошел к ограде, бросил, не глядя, свое ружье куда-то назад, и стал подниматься по жердям как по лестнице.

- Назад! - донесся до него голос Корчагина.

Встав на предпоследней жердине, Зелинский увидел то, что представить невозможно - так же, как, например, невозможно представить скорость света. Но и поверить своим глазам Зелинский тоже не мог. Легче было вообразить, что перед ним ожила панорама с разворота "L'Illustration"[29], ксилография с фотоснимка паломников у Ганга: то же восходящее солнце с вырезанными по линейке лучами, те же пласты тумана, та же часть суши, покрытая однообразным, живым до мурашек по коже, рельефом - человечеством. Оно и теперь продолжало собираться перед глазами Зелинского - полчеловечества, да четверть человечества, да осьмушка, да шестнадцатая часть... Малейшая его доля, молодая баба сейчас стонала в десятке шагов от края толпы. Зелинский не сразу понял, - настолько плотно стояла толпа, - что соседняя с бабой голова принадлежит ее ребенку.

- Отпусти ребенка! - крикнул Зелинский.

Баба помотала головой.

Зелинский увидел, что он взошел на верхнюю жердину, а затем ступил на плечи людей. Жуткий, невыносимый запах, исходивший от толпы, сразу же сгустился до почти осязаемого состояния. Под ногами Зелинского застонали, но не сдвинулись ни на линию. Зелинский сделал еще несколько шагов и нагнулся к бабе:

- Давай его!

Ребенок - это был мальчик лет двух - выпустил шею матери и потянул руки к Зелинскому. Мать зарычала и стала тянуть ребенка к себе, но Зелинский перехватил его за туловище и, наконец, рывком вытащил на поверхность.

- Вот и остался без гостинца - просипел кто-то внизу.

Мальчишка разразился рыданиями. Зелинский протянул руки к матери, смотревшей снизу как из ямы:

- Вылезай!

Не глядя на него, синеликая баба разводила руками - опустить их вниз уже не было никакой возможности - и крутила головой, пытаясь увидеть своего ребенка.

Зелинский схватил бабу за руки и потащил вверх. Не тут-то было: туловище бабы крепко сжимала толпа. Рывок, другой... Безрезультатно, не считая одного надорванного рукава. В этот момент рядом возникла тень. Зелинский поднял голову: Пенязь. Он перехватил у Зелинского другую руку и теперь они потянули бабу вдвоем. Снизу, судя по всему, им решили помочь: со второго рывка баба выскочила наверх так быстро, что под ней с каким-то деревянным щелчком успели сойтись плечи соседей.

Баба была не просто мокрой до нитки - от нее еще и возносились к небу хорошо заметные струи пара. Она шагнула к ребенку, сидевшему на чьей-то голове как на кочке, покачнулась и встала на четвереньки.

- Ползи, вперед ползи! - сказал Пенязь.

Баба между тем растянулась на плечах толпы и замерла.

Спустя несколько минут Зелинский и Пенязь подтащили бабу к ограде. Там Пенязь спрыгнул вниз и, схватив бабу за ноги, осторожно стащил ее на траву. Ребенок пополз следом за ней, но тут из ближайшего к жердям ряда наконец-то поднялись чьи-то руки - с их помощью мальчишку опустили на землю.

Зелинский подошел, теперь осторожно, к ограде. Возле самой ограды стоял ефрейтор Корчагин с непокрытой стриженой головой самой карикатурной лепки. Один глаз Корчагина был выпучен, а веки другого ефрейтор раздирал пальцами, потому что они склеились от размазанной по его лицу крови. Баба, которая просилась выйти, убегала в сторону Ваганькова, подбирая полы красного платья и оглядываясь назад. Толпа внутри гулянья скалила зубы. Возле крайнего буфета стояла, сложив руки на груди, городская барышня в белой кисейной шляпе, похожей на медузу. Она тоже смотрела на Корчагина, но не смеялась.

Зелинский опустил ногу на ограду и начал спускаться, уже без всяких церемоний хватаясь за края чужой одежды. Те же руки, которые спустили на землю мальчишку, помогли и ему. Перед тем, как ступить на землю, Зелинский поднял голову и обомлел. Со стороны Москвы, затянутой туманом, к ним по головам и плечам бежали, оглядываясь и спотыкаясь, дети, десятки детей во взрослой одежде: маленькие мальчики в картузах и сапогах, маленькие девочки в платьях и юбках до пят.

- А вас, Александр, в этом санбенито[30] и не узнать.

Зелинский обернулся: барышня взглядом ощупывала его сапоги. Наконец, она подняла черные глаза и прошептала:

- Боже мой... Боже мой! Кто б мог подумать...

* * *

Приказчик Ванька Ожигин сидел на прилавке внутри буфета и мял крохотную гармошку, а та выла, как кот, взятый от скуки за горло, но знавший, что до конца его все-таки не задушат: мяу-мау, мяу-мау, мяу-мау, мя-мя-мя! И снова: мяу-мау, мя-мя-мя! И опять три раза "мяу-мау" и три раза "мя".

Его напарник по бакалейной лавке Афанасий лежал на груде узелков с гостинцами и будто бы спал. Наконец он не выдержал и открыл глаза:

- Ну для ча ты ноешь? Для ча за хвост тянешь? Ни уха, ни слуха, прости Господи! Играть не умеет, а туда же!

Ванька перестал играть и спросил:

- А ты умеешь?

В наступившей тишине снова стал слышен гул толпы, время от времени дополнявшийся привычными уже криками издалека.

Ванька скривился и рывком растянул гармошку. Та рявкнула голосом итальянского коммерсанта, охрипшего от первого же глотка ледяной водки.

- Так я и не играю - сказал Афанасий. - А ты барином оделся. Значит, должон на музыке складно играть. И по-француски гутарить.

- Ма ном э Жан - сказал Ванька. Он прыгнул с прилавка на пол, поежился от утренней прохлады, прошелся по буфету, и вдруг снял канотье, показал его Афанасию: - Вуаси мон шапо. Се шапо де Жан.

- Шапо! Шляпо, а не шапо, дура! Дюрля-мурля галантэ.

- "Галантэ"! Ну вот чё ты сказал, чё? Сам-то понял? А может, ты меня к басурманской матери послал? Тогда что?

- А в харю мне дай - сказал Афанасий. Он приподнял голову, положил под нее руку и с интересом взглянул на Ваньку.

- Вам бы только в харю! - крикнул Ванька. Он достал гребешок, расчесался с челышком и снова надел канотье. - По стакану - и в грязь! Никакого понятия. У самого-то одёжи и всего на пять алтын денег.

- А у тебя рублей?

- Рублей не рублей, а праздник. Значит, оденься как положено!

Ванька любовно оглядел свою жилетку, брюки в модную полоску, приподнял ногу, обутую в калошу, и вдруг принялся ожесточенно скрести подошвой о край полки с гостинцами.

Афанасий зевнул, потянулся и сказал:

- Дурак ты, Ванька! Изумить, конечно, сможешь, а обмануть не сможешь. Разве только такую ж дуру.

- А хоть бы и дуру. Главное, чтоб с капиталом была.

Афанасий подумал и сказал:

- С капиталом дур не бывает. Разве только она вдова али сирота с именьем. А коли при ней мужик с капиталом, значит, умён. Стало быть, насквозь тебя увидит. А потому за тебя дочку не выдаст, хоть бы она твоей гармошкой и льститься стала.

вернуться

29

..."L'Illustration" - еженедельный иллюстрированный парижский журнал.

вернуться

30

... санбенито (исп. sanbenito) - одежда, в которой осужденных инквизицией выводили для публичной казни.