Ванька нахмурился, но промолчал.
- Я с пятью алтынами и то насквозь тебя вижу. А он капиталистого мужика провесть вздумал. Смех! Богатый без ума что туло без головы.
Афанасий поднял картуз, которым до того прикрывал лицо, и, заглядывая через Ванькино плечо, стал кланяться:
- Здрасьте, ваше степенство! Позвольте представиться: Жан! Жан в печку сажан! Жан из каторжан! Жан он... Жан Жанович...
- Из каторжан, говоришь? - негромко произнесли за деревянной решеткой, и тут же в оконном проеме возник полицейский в белом кителе. - А ну, кто тут из каторжан будет?
Афанасий встал и шагнул к окну:
- Здравья желаю, вашсиятельство. С праздничком вас. А каторжан у нас нету. Это мы шутку шутим.
- Шутку... - буркнул полицейский. - Шутки, брат, надо так шутить, чтоб всем весело было. Одни тут, что ли?
- Одни, вашблагороть.
- А ну-ка...
Полицейский закинул ногу в окно, а следом влез и сам.
- Это что ж, всё гостинцы? - спросил он, поправляя фуражку с белым чехлом.
- Гостинцы, вашблагороть - кивнул Афанасий.
- По счету, ровно три тыщи - добавил Ванька.
- И кружки там?
- Там. Где ж им быть еще? Царские гостинцы дело сурьезное - ответил Афанасий, мельком глянув на Ваньку.
- Тож три тыщи ровно - подхватил тот.
Полицейский схватил узелок и начал мять его:
- Ишь, стерва... Твердая...
Ванька и Афанасий переглянулись.
- Осторожно, вашблагороть... Не помялось бы.
- Не помялось... - злобно передразнил полицейский. - Тут, мальцы, такое сейчас будет... Небо аки свитка сомнется.
Он развязал узелок, вытащил кружку, мельком оглянул ее и попытался сунуть в карман. Кружка, однако, в карман не полезла. Полицейский задрал подбородок и начал совать кружку под китель. Наконец, он кое-как пристроил кружку в том месте, где необъятное брюхо начинало переходить в грудь, а ткань прилегала к телу свободно.
- Ладно, прощевайте. А с узелка этого гостинцы себе возьмите. Да смотрите, про меня молчок чтобы. Не то со дна морского достану.
Полицейский положил зад на прилавок, поджал ноги и, провернувшись на месте как Жихарка на лопате, выскочил наружу.
Не успел полицейский сделать и трех шагов, как кружка выскочила у него из-за пазухи и упала. Толпа, собравшаяся внутри гулянья, возмущенно загудела.
- Своим давать начали!
- За деньги, небось!
Полицейский попытался спрятать кружку снова, но запутался в красном шнуре, который удавкой висел на его шее. Привязанный к шнуру револьвер вдруг выскочил из кобуры и начал болтаться между ног полицейского. Теперь толпа захохотала. Полицейский повернулся к гулянью спиной и, матерясь на чем свет стоит, начал прятать револьвер и кружку сразу, причем сначала ошибся - чуть не сунул револьвер за пазуху. Теперь возмущенно гудела уже толпа на поле - оттуда через проход полицейского увидели тоже.
- Это что ж делается?
- Правда где?
- Куда царь смотрит?
- Турку в жопу твой царь смотрит!
- Вот дура... Ну, дура... - шептал Афанасий. - Прячь, дура, скорей...
Но полицейский поступил иначе. Спрятав, наконец, револьвер, он подобрал кружку и, не таясь, понес ее куда-то в сторону Петровского дворца.
- Вот дура...
- Что это... Что это, Афоня? - прошептал Ванька, дернув напарника за рукав.
- Где? - обернулся Афанасий.
Ванька молча ткнул пальцем в косую стену, выходившую на поле.
- Ну, и что там... - прищурился Афанасий. Но тут же он осекся и прошептал: - Мать честная, пречистая Богородица, спаси и помилуй!
Доски стены пучились и выгибались, и через них внутрь буфета на мгновения проникали, чтобы тут же исчезнуть, лучи солнца, всходившего за Москвой. Полки, на которых разложили гостинцы, раскачивались в такт этим изгибам. И в те мгновения, когда доски пропускали свет, гул толпы превращался в рев - совсем как в церкви, когда хор поет, а ты от скуки быстро-быстро то закрываешь ладонями уши, то отпускаешь их, благо ты еще маленький, и никто тебя за взрослыми не увидит, да и в ад тебя вести рановато.
- Это... Давай, Вань, убежим, а? - прошептал Афанасий.
Тут по крыше что-то ударило и она стала прогибаться - явно под чьими-то сапогами. Артельщики переглянулись и вдруг обнаружили себя на улице, потому что, не помня себя, и непонятно как они мгновенно и одновременно вылетели туда через окно.
Генерал Бер помнил, как однажды перед обедом папенька упал в обморок. Сам Бер, тогда еще мальчик пяти или шести лет, от страха убежал на улицу, и там, притворяясь, будто вышел просто погулять, смотрел по сторонам и молил непонятно кого: "Что угодно, только пусть с ума не сойдет! Только пусть с ума не сойдет! Пусть будет как вон тот извозчик в рваной шляпе! Пусть будет как отец Вагина, которого вечно выгоняют со службы и забирают в полицию, где ему говорят "ты"! Пусть будет мастеровым, фабричным, дворником, наконец! Но только не это... Господи, только не это!"
Позже, в отрочестве, Бер прочитал "Не дай мне Бог сойти с ума...", и тогда прежний ужас снова охватил его. Раньше он и представить не мог, что на всем белом свете еще хотя бы одного человека терзают такие - такие же, как у него самого - мысли. Стало быть, всё это вполне возможно! И случиться это может с каждым, раз безумия, то есть внезапного исчезновения ума, боялся Пушкин, богатый умом как никто другой. Известно, что сошедший с ума сам об этом не узнаёт. Значит, может случиться, что однажды он, Николенька Бер, вдруг ни с того, ни с сего обнаружит себя запертым в комнате среди рычащих, кусающихся, танцующих на одной ноге или скованных и лежащих на соломе в клетке людей, и больше никогда оттуда не выйдет!
Повзрослев и возмужав, Николай Николаевич перестал бояться сумасшествия, потому что заметил, что этой беде предшествуют, в виде предостережений, некоторые сигналы со стороны фатума, а также известные наклонности, высочайше развившиеся, например, в натурах Толстого-Американца или доктора Гааза. У себя же он таких наклонностей не обнаруживал, и сигналов не видел тоже.
Оказалось, всё не так просто. Потому что безумие, внезапно охватившее Бера, он прекрасно осознавал. Но при этом Николай Николаевич не только не сидел на цепи, но даже оставался в чине действительного статского советника на должности начальника Особого Установления по устройству коронационных народных зрелищ и празднеств.
Бер стоял на эстраде, вцепившись в перила, и смотрел на уходящую за горизонт толпу - большую настолько, что на ней, как на Красной площади, замечалось искривление земного шара. Его о чем-то спрашивали, а он не отвечал, потому что не мог найти слов, забывал их, и находил лишь после того, как его переставали спрашивать о прежнем, и начинали спрашивать о другом. Он доставал из кармана медальон с портретом жены, и не мог понять, зачем ему эта вещь, а потом не знал, куда деть этот медальон и зачем-то протягивал его неизвестному военному, а тот брал, вертел в руках, демонстративно округляя глаза цвета kieselblau[31], и отдавал обратно.
Бер вдруг вообразил, что забыл застегнуть панталоны после посещения клозета, и он не смог удержаться от того, чтобы на людях проверить исправность своего платья. После того, как Бер это сделал, перед ним снова возник военный, и Бер узнал его - это был капитан из Ходынского лагеря по фамилии, кажется, Львов.
Лицо капитана было похоже на выбритую дочиста морду собаки - сильной, умной, назубок знающей все команды от "апорт" до "тубо" и поэтому уверенной в себе.
И тут Бер понял, что с ним происходит: он не сходит с ума, а только хочет этого, потому что очень сильно боится.
Из-за спины капитана вышел штатский. Он протянул Беру руку с наполовину полным стаканом:
- Выпейте.
Бер залпом выпил тепловатую жидкость и не сразу понял, что это было. Но тут капитан достал что-то завернутое в салфетку, развернул ее и тоже поднес Беру:
- А теперь закусите.
Бер взглянул на салфетку и горло его перехватил приступ тошноты, потому что в салфетке оказалась хорошо знакомая ему полуфунтовая колбаса. Склонившись через перила, Бер извергнул из себя выпитое.