- Зябко...
- Кто это тебя за ноги хватал? - спросил Сытин.
- Миллионщик один. Зуев. Его все знают. Осьмнадцать тыщ, кричит, отдам, только вынь меня отсель. Много это, дяденька?
- Да как сказать. Тебя кто наверх поднял?
- Тятька... И дяденьки какие-то.
- За сколько?
- Задаром. Молодой еще, говорят, так бежи отседа.
- Ну вот. Стало быть, молодость восемнадцати тысяч дороже.
Мальчишка почесал спину и вздохнул:
- Жалко... А гостинцы-то когда дарить станут? Правда, что первым коней дадут? А слона ученого где покажут?
Надежда Николаевна опустила лицо в ладони и заплакала. Мальчишка удивленно взглянул на нее, перевел взгляд на Бокильона, на Сытина.
- Надежда Николаевна! - робко произнес Бокильон.
- Зачем? - плакала Надежда Николаевна. - Господи, зачем это всё? Праздник!
Бокильон пожал плечами, хотя Надежда Николаевна не могла его видеть.
- Перестаньте, ради Бога, плакать. Это, сударыня, народу урок дается - мрачно сказал Сытин. - И даже не от правительства. Нет. Брать надо выше.
- Что вы хотите сказать? - обернулась Надежда Николаевна.
- Это предупреждение. Иногда природа нарочно животных собирает, чтобы вся стая покончила с собой. Вот и здесь то же. Хотя и имеет вид разумного сборища. Не разумное это сборище. Нет. Возможно, ради той, высшей задачи оно и собралось. А вовсе не за этими кружками.
- Вы тоже нитшеанец - всхлипнула Надежда Николаевна.
Сытин вздохнул и развел руками:
- Толпа умнеет только через горе. Другого способа нет.
Вепрев понимал, что ценность Грааля прирастает за него принятыми муками. Он храбро шел на Ходынку вместе с ордами простофиль, видевших в кружке всего лишь кружку (да и то верно: что есть кружка, если некому ее преподнесть?) Триумфальные ворота напомнили о тесных вратах и он пошел дальше. Когда свернули на поле, стало чуть просторнее. Там Вепрев до рассвета бродил среди костров, хороводов и стойбищ, рассматривал толстовские типы крестьян и прислушивался к их удивительно однообразным разговорам о сенокосе, сене, пудах, о лошадях и коровах, которых станут раздавать. Кругом с телег торговали квасом, сбитнем, пирогами. Бродили горластые пышечники со своим товаром. Артели бродячих шутов и музыкантов, выбрав компанию побольше, начинали ее потешать - сначала даром, потом за угощенье, а уж после на заказ.
Иногда Вепрев по примеру народа ложился на землю, но вскоре вставал, чихал от сырости и снова принимался бродить по полю. Чем ближе был рассвет, чем меньше времени оставалось до начала раздачи, тем больше уставало тело и тем легче становилось на душе. Перед рассветом вокруг стало настолько тесно, что Вепрев решил: пора идти к буфетам и встать поближе. Но тут оказалось, что он и так уже подошел предельно близко.
Заметив в предрассветных сумерках мачты с флажками, Вепрев пошел к ним - тут-то и оказалось, что его бездумное, будто бы, шатанье, определялось плотностью людей именно в этом месте - от него он и уходил в другие места, потому что тут пахло особенно плохо. Сейчас тут уже никто не лежал на земле и даже не сидел - все стояли, причем спиной к Москве и к подошедшему Вепреву. Вепрев попробовал пройти еще немного вперед, но тут старуха, стоявшая перед ним и чуть наискосок, подбоченилась и подняла перед ним локоть. Локоть другой руки она подняла тоже - так, будто Вепрев хотел обойти ее с двух сторон сразу.
- Честь надо иметь, батюшка, - сказала старуха, не оглядываясь. - Лучше других, что ли?
Вепрев пошел назад - бродить дальше.
Вскоре и душа его тоже стала уставать. Началось это с того момента, когда Вепреву вспомнился дядя Леонид, дальний родственник. Дядя Леонид был надворным советником и директором гимназии, человеком образцово нормальным во всём, за исключением одного пункта: он верил, что если захотеть, можно оказаться в Москве и в Петербурге одновременно, и успех этого предприятия зависит только от силы желания. С ним из вежливости никто и не спорил. Люди посторонние даже не догадывались о тайной дядиной причуде.
Вепрев гнал дядин призрак, а он всё возвращался и возвращался...
Между тем вокруг становилось теснее. Вепрев уже давно не ходил, а стоял на месте в какой-то низине, куда его занесло вместе с толпой. Стало рассветать. Лица, накануне радостные, становились всё более хмурыми и даже мрачными - совсем как у дяди Леонида, который сначала вдохновенно пересказывал какую-нибудь статью из альманаха "Вестник иностранной литературы", сообщавшую о занимательном случае одновременного присутствия в двух местах или в двух временах, а после этого мрачнел и замыкался в себе над своей тарелкой.
Лишь огромная ватага молодых краснорожих фабричных, стоявшая вдалеке, не унывала. И без того пьяные, они снова и снова прикладывались к бутылкам с монопольной водкой. Чем становилось теснее, тем громче они разговаривали, смеялись, кукарекали, свистали, испускали верхом и низом дурной воздух. Порой озорства ради фабричные толкали соседей, или щипали девок и баб, а то и все вместе принимались раскачивать толпу. И те люди, что стояли к ним поближе, отзывались деланным смехом, а те, что подальше, - криками и бранью. Пьяны фабричные были настолько, что держались на ногах лишь благодаря молодости и силе. Все старались отодвинуться от них подальше, а к буфетам подойти поближе, и это стремление двигало ту часть толпы, в которой оказался Вепрев.
Вепрев сильно сомневался в том, что надо туда идти: очень уж тесно кругом становилось. Но идти самостоятельно он уже не мог. Идти уже давно можно было только вместе с толпой, а направление ее движения зависело от выбора большинства. Соседи Вепрева упрямо смотрели туда, куда двигались, куда их несло, и где, судя по их лицам, они ожидали чего-то очень важного для себя. Мало-помалу сдвигаясь по низине, чему способствовал ее уклон, он с соседями оказался в настоящем рву двухсаженной глубины. Линия буфетов наверху протянулась как раз вдоль края рва, и между этим краем и буфетами оставалась длинная, уходившая отсюда к дороге, площадка. Вероятно, устроители решили, что именно по этой площадке и пойдут к буфетам гости, сворачивая с Петербургского шоссе, для чего каждому пришлось бы сделать ход шахматным конем.
Тут уже идти стало некуда: ни вперед, ни назад, ни вбок. Дальше ров становился только глубже, а по краям рва, наверху, стояли люди, и дела им не было до тех, кто оказался внизу.
Вскоре Вепрев почувствовал себя совсем плохо. Ему не хватало воздуха: в толпе не только совершенно нечем стало дышать, но и возможности делать вдохи оставалось всё меньше - так сильно его сжали, сжали и не выпускали. Из рва, в котором он оказался, Вепрев видел мачты с трехцветными флажками, и все они безжизненно висели - ветра не было. Страшно хотелось пить. Сердце билось с такой силой, что Вепрев боялся его разрыва. Потом сердце немного утихало и Вепрев мучился от страха ожидания нового приступа. И новый приступ приходил, и снова кончался ничем.
Теперь Вепреву уже хотелось кричать и молить, чтобы его отпустили, но кричать было некому, потому что не было на свете силы, способной ему помочь. А главное, Вепрев, несмотря на муки и страх, боялся обратить на себя внимание и оказаться смешным. Потому что соседи, если они и мучились так же, никак об этом знать не давали: либо они не мучились вовсе, либо страдали смиренно, как умиравшие своей смертью домашние животные.
Вскоре у Вепрева стало мутиться сознание. Снова и снова вспоминался скучнейший на свете человек - дядя Леонид. Почему? И вдруг, как будто в ответ на этот вопрос, память Вепрева начала выбрасывать всё новые мысли, и все они были на один образец.
Maman истово крестилась в церкви, но не верила в Христа, а верила в черную кошку и сглаз. Papa читал "Новое время", верил в иудейский заговор и где угодно находил тому подтверждения, и о чем бы он ни завел речь, обязательно приходил к заговору. Брат отца верил в лекарство от всех болезней, спрятанное на Востоке, и все его рассказы тоже сходились клином на этой панацее. Все, совершенно все взрослые люди имели какого-нибудь "зайчика" в голове. И только дети были умны по-настоящему, верили своим глазам и считали водку горькой! Да еще дядя не разделил общую веру в черную кошку, или заговор или панацею, но уверовал в раздвоение - и только эта его невинная вера всеми остальными безумцами признавалось безумием.