Продолжали бежать по головам все новые люди, дети и взрослые - все оборванные, все без шапок, а одна баба, совсем голая, трясла кроваво-синими мясами и ревела, прижимая к уху руку, а ноги ее были нечисты, как у коровы, вечером пригнанной с луга.
Снова толпа вознеслась к небу, и Филя увидел, что и с другой стороны о буфеты бьется толпа, и туда тоже летят узелки, и там тоже свалка.
Толпа, видевшая только буфеты, продолжала напирать. Сзади, со стороны Москвы, доносился бодрый рев, а возле буфетов люди находили страшную смерть, и их крики были предсмертными.
Отсюда, сверху, Филя хорошо видел, как толпа разделялась на эти две части - сзади исстрадавшиеся, истомленные ожиданием люди даже не пытались сдержать напор и радовались предстоявшему освобождению из страшного плена. Впереди же, у самых буфетов люди умоляли пощадить их, они уже видели места, в которых им суждено было погибнуть, и видели, как они погибнут, они противились напору задних рядов как могли, но не могли ничего, совсем ничего.
Новые, почти белые стены буфетов покрывали кровавые мазки, кое-где люди пытались отрывать свежеоструганные доски, чтобы попасть внутрь, но все было тщетно. Редким счастливцам удавалось вскарабкаться на крыши, и они как в воду ныряли внутрь. Других рвало на части - толпа, качавшаяся из стороны в сторону, терлась об острые углы буфетов как о пилу. Людей, вдавленных в глухие воронки между углами, давили так, что только струи крови вылетали оттуда вместе с мозгами и кишками. Тех же, кого толпа провела по остриям, краями досок рвало на части - над толпой то и дело летали руки и ноги. Бесчувственные - или мертвые? - люди то и дело взлетали в проходах, где встречались и бились друг о друга две толпы. Те же, кому посчастливилось попасть в проходы, хватали узелки, швыряли внутрь буфетов сайки, вылетали на гулянье и падали там без чувств.
Ноги Филе сдавили так, что никаких возможностей выбраться наверх у него не было. Оставалось одно: воспользоваться последней возможностью, схватиться за края крыши, если к тому моменту ее еще не разнесут в щепы, и попробовать подняться наверх.
Уже не раз Филя готовился к тому, что толпа поднесет его к проходу, либо размажет о стены или разорвет об углы буфетов - и каждый раз, когда то или другое подступало, толпу вдруг заносило в сторону, и Филя оказывался в стороне от места, к которому он уже прицелился. Уже в какой-то сажени от него люди упирались руками в скользкие от крови стены, кричали при виде останков раздавленных прежде, и Филя уже жалел, что час или два назад судьба вознесла его над толпой так высоко и он всё это видел.
Вдруг толпа снова поднялась - но это было уже за спиной Фили. Его понесло прямо к углу с насаженными на него кровавыми лохмотьями, и Филя, уже в сотый раз прочитавший "Отче наш", закрыл глаза и приготовился. Вдруг он почувствовал, что летит. Он открыл глаза и ударился о землю. Филя поднял голову и увидел, что лежит саженях в десяти от прохода. Тут же его схватили за ноги и потащили прочь. Филя успел разглядеть солдата с каменным лицом, который молча тащил его за ноги. Он доволок его до решетчатой стены буфета, от которой несколько человек отрывали доски и рейки, чтобы забраться внутрь, за оранжевыми узелками, и тут бросил. Филя попробовал приподняться, но лишился чувств.
Очнулся он от того, что ему в рот лили холодное пиво. Филя приподнялся. С груди его на землю посыпались медные монеты.
- Это тебе, паря, народ на похороны собрал - объяснил мужик, сидевший над ним.
Мужик перестал лить пиво Филе на лицо и сам приложился к новенькой кружке. Допив до дна, он вытряхнул последние капли в ладонь, растер их по лицу и добавил:
- А насчет билетов лотерейных, видать, сбрехали.
Неподалеку дрались два парня - один с непокрытой головой, другой в шапке с павлиньим пером. У обоих уже в кровь были разбиты лица. Парни отнимали друг у друга новые красные шаровары. Наконец, каждый вцепился в свою штанину, шаровары затрещали и парни разлетелись в разные стороны - каждый со своей добычей. Щеголь, ослепленный съехавшей на глаза шапкой, с разбега врезался в стену буфета и по ней сполз на землю. Простоволосый вырвал из рук бесчувственного противника вторую штанину и, перепрыгивая через разложенные на гулянье тела, убежал.
Истошно, как от щекотки, вопили снятые с мачт призовые гармоники - их тоже делили.
Раздача гостинцев закончилась в течение каких-то двадцати минут. Заветные узелки не получила и третья часть гостей. Проклиная всё и вся, люди бросились к пивным сараям и, не обращая внимания на полицию, все утро просидевшую там, внутри, принялись выкатывать бочки и разбивать их чем попало. Кого-то мучило похмелье, кому-то страстно хотелось выпить пива, именно пива! Большинство же людей умирало от жажды. Пиво выпили так же быстро, как разобрали узелки, и те, кто кружек так и не получили, черпали пиво ладонями, шапками, сапогами, а иные опускали в пиво головы и пили так. Там, где разбивали бочки, остались целые лужи пива, и самые обделенные ложились на землю у краев луж и пили из луж.
Покончив с пивом, разбрелось по гулянью. Вскоре во всех театрах начались представления. Гремела музыка, потешные деды забавляли народ, люди бегали взапуски и катались на каруселях. Канатоходцы исполняли обещанные номера, в театре Дурова животные передразнивали повадки, манеры и навыки людей.
Тела раздавленных в толпе убирали до позднего вечера - сначала на Скаковой круг, а оттуда сразу на Ваганьковское кладбище. В два часа пополудни, когда на поле для приема поздравлений от народа приехал государь, эта работа еще продолжалась. Государь поздравления принял, выпил тут же чарку водки и отправился в Петровский дворец, на обед к волостным старшинам.
Вдалеке надрывались оркестры. Время от времени слышалось хоровое "Сла-авься! Сла-авься!" Порой доносились раскаты простодушного смеха. Но в общем, здесь было тихо. Только стрекотали кузнечики, а жаворонка, верещавшего наверху, было слышно лучше, чем звуки так и не отмененных "народных зрелищ и празднеств".
Надежда Николаевна и Зелинский лежали на траве и смотрели в небо.
- Я так и знала - размышляла вслух Надежда Николаевна. - Я ни минуты не верила в то, что о вас рассказывали. Но что же вы собираетесь делать дальше?
Зелинский ничего не ответил.
Надежда Николаевна подняла голову и посмотрела в его лицо. Зелинский спал.
Тут Надежда Николаевна увидела офицера. Он шел по полю и направлялся в их сторону. Надежда Николаевна поднялась и пошла к нему навстречу. Офицер, явно удивленный, замедлил ход. Подойдя к нему ближе, Надежда Николаевна начала тихо говорить:
- Если вы, милостивый государь, как баба, будете распускать грязные слухи, вы плохо кончите...
- Помилуйте... О чем вы? - спросил офицер.
Вид его был ужасен: плохо выбрит, в мятой, рваной одежде. В одной руке офицер держал ружье. Посмотрев на Зелинского, лежавшего в траве, он сказал:
- Хорошо. Но что же случилось?
- Случилось то, что в кадетском корпусе офицер взъерошил ему волосы и сказал: "Вы плохо причесаны, пойдите перечешитесь". А он ударил его, своего начальника. Вот и всё.
- Не так уж "всё" - сказал офицер. - Когда проснется, передайте ему приказ: явиться к месту службы.
Он вздохнул и добавил:
- Если вам нетрудно. Либо мне придется сделать это самому... Словом, прощайте.
Бывшая ученица консерватории Ольга Извоцкая проснулась и не смогла понять, где она и что с ней происходит. На том месте, где она всегда носила массивную серебряную брошь, подаренную бабушке еще ее крестной - императрицей Александрой Феодоровной, у нее болела грудь или ключица. Ольга боялась открыть глаза, потому что за время конспиративной жизни привыкла к постоянной опасности. Сейчас она как будто очнулась от регулярного кошмара детства: просыпаешься, но тебе продолжает сниться негодяй, пришедший за твоей жизнью. Вот он уже рядом, вот он достает нож. Но нельзя до срока дать ему понять, что знаешь о его присутствии. На его коварство надо ответить еще большим коварством, потому что иначе схватки не выигрывают. И поэтому ты продолжаешь делать вид, будто спишь. А сама слегка приоткрываешь глаза и начинаешь смотреть через ресницы.