Кто подсказал Вам эту царственную простоту безошибочно-небрежного, прозрачного и вместе с тем плотного, как утренняя дымка, мазка, эту дерзкую гармонию матово-серебряных, ржаво-охристых, бледно-лиловых тонов? Откуда взялось ощущение мгновенности будто вздрогнувшего на лице и плечах трепетного света? Как решился художник XVIII века на такую откровенную живописную кухню, где каждое движение кисти, каждый комок и сгусток краски намеренно открыты, и даже более того — сами по себе участвуют в картине. На это решались только великие: Хальс, Веласкес, Рембрандт.
И Вы.
Только через несколько десятков лет станут художники будущего века добиваться того, чего уже добились Вы, мистер Хогарт.
А кульминации в жизни нашего художника так и не произошло. Часы в его доме не пробили «звездного часа». Он даже не мог надеяться на признание потомков, как непризнанные гении: у него ведь уже была слава. И он не ждал другой — великой, единственно достойной его славы.
И вскоре он умер. Двадцать шестого октября 1764 года.
ЭПИЛОГ
Мистер Уильям Хогарт, эсквайр, живописец двора, погребен на тихом Чизвикском кладбище.
О смерти его сожалели многие. Но Англия еще не понимала, что ушел ее первый великий художник.
Тем более что он и не стал тем, чем мог бы стать. Самодовольный век, в который он жил, не дал достойной пищи его уму и кисти. Его окружала действительность, где даже трагедии были ничтожны и суетны. Он догадывался о многом, но мало знал.
Все же он обладал достаточной проницательностью, чтобы написать: «…принятый мною метод живописи (допуская, что мои таланты были недостаточны, чтобы выявить все его преимущества) когда-нибудь попадет в лучшие руки…»
Он понимал, что родился слишком рано.
И вот он умер.
Лучшую эпитафию ему написал Дэвид Гаррик:
Леди Хогарт надолго пережила мужа, проведя остаток дней все в том же чизвикском кирпичном коттедже. Домик этот потом много раз переходил из рук в руки, ветшал и обновлялся. И только сравнительно недавно был превращен в музей.
Теперь он — чуть ли не в центре Лондона. В тихие комнатки доносится приторный запах бензина и липкий шелест шин по асфальту улочки, называющейся сейчас «Хогартс-лейн» — переулок Хогарта.
Вот, собственно, и все о жизни, картинах и мнениях мистера Уильяма Хогарта.
Но почему любой рассказ о жизни человека принято завершать его смертью и почему читатель, закрывая книгу, расстается не с героем ее, а с его гробницей?
Нет!
Пусть те, кто дорожит датами и педантичным перечислением событий, запомнят день хогартовской смерти! Нам с ними не по пути.
Расстанемся раньше с мистером Уильямом Хогартом; запомним его таким, каким он жил, писал и спорил. Вот идет он под аркадами Ковент-Гарден, маленький, толстый, тщательно одетый господин в старомодном большом парике, с папкой под мышкой, и дряхлеющий мопс — наследник знаменитого Трампа — семенит вслед за хозяином. Художник идет уже с некоторым трудом, опираясь на франтовскую трость, раскланивается со знакомыми — их так много здесь, на Ковент-Гарден, вдыхает влажный и дымный лондонский аромат, насыщенный запахом вянущих цветов — их продают здесь на каждом шагу — запахами горьковатого кофе, пива, свежей рыбы, духов, пунша и еще невесть чего, чем испокон века пахнет знаменитая площадь. Он идет мимо лавок, кофеен, театральных подъездов, и лица прохожих подобны персонажам его картин, всех знает он, всех писал!
Так пусть же в этот день, когда мы расстаемся с мистером Хогартом, тревожный и веселый ветер с моря разгонит привычный, нагоняющий сплин туман, и будет светить не частое в Лондоне солнце! Пусть станет алым прокопченный кирпич домов, пусть все женщины смеются, как продавщица креветок на хогартовском полотне, пусть нежно-голубое небо отражается в чешуе рыб, что красуются в больших плоских корзинах на соблазн гурманам. В такие дни лондонцы улыбаются, радуясь солнцу и чувствуя близость моря. Улыбайтесь же, жители славного города Лондона! Вы — современники Уильяма Хогарта, вам есть чем гордиться, леди и джентльмены.
Ведь это он подарил вам частицу своего бессмертия, это его несравненный взгляд, его рука и сердце сохранили ваши горести и надежды, ваши лица и ваши поступки. Вот идет он, человек, обреченный судьбой быть более сатириком, чем поэтом, художник, так и не узнавший меру собственного величия. Ну что же, время еще скажет свое слово! А он уходит все дальше, он маленького роста, и его трудно различать в толпе. Он уходит, унося с собой новые осколки впечатлений, он сделает их драгоценными там, у себя в мастерской. Он еще не стар — впереди у него долгие годы жизни и долгие века бессмертия. Вот мелькнула в последний раз верхушка тщательно напудренного парика, сомкнулась толпа. До свидания, досточтимый сэр, до свидания, мистер Хогарт! Вы ушли, но вы еще вернетесь.
18
«Прощай, великий живописец людей, достигнувший благороднейших высот искусства; художник, чаровавший умы картинами, исправлявший сердца людей через их глаза. Если гений воспламеняет твою душу, остановись, прохожий, если природа трогает тебя, урони слезу; если же ничего не волнует тебя, уходи, ибо благородный прах Хогарта покоится здесь».