— Если ты ходил через эти ловушки, значит, у тебя была палочка?
— Конечно, была. Как там без нее? — Он пожал плечами. — Только это ничего не меняет. Аппарировать из Азкабана или, скажем, рвануть порталом, невозможно. При выходе в освоенную зону палочки сдают. Но я не думал о побеге. В моей ситуации это было исключено, а какой смысл мечтать о несбыточном? Пока я не встретил Харальда, все планы ограничивались апартаментами в глубине неразведанных этажей. А Харальд — он гений.
Я остановился, удивленный его словами.
— Триста лет назад, — продолжал Тейлор, — жил один художник вроде тебя: ты рисовал всяких чудищ, а он — необычные и опасные места нашего мира. Он побывал в Пирамидах, видел Азкабан, китайские Ямы, город мертвых в Андах, и все в таком духе. После очередной поездки ему пришла в голову мысль объединить все места, которые так его вдохновляли. Он закрылся в доме и написал восемь картин. Последней была та, что висит сейчас в Хогвартсе. Он подарил ее школе. Вместе с собой.
— Завещал себя школьникам на опыты? — улыбнулся я.
— Очень смешно, — сказал Тейлор. — Он создал собственный мир в прямом смысле этого слова. Он написал восемь связанных между собой картин, где изображались все чудеса, которые так его поразили, и передал их в дар тем, кому счел нужным. Когда он убедился, что семь из них на месте, то вошел в последнюю, которая была с Азкабаном.
— Что значит «вошел в последнюю»?
— Как я сегодня вышел, так и он вошел.
— То есть он не нарисованный, а живой в собственной картине?!
— Вот именно, — кивнул Тейлор. — Никому не удавалось ничего подобного, и сомневаюсь, что когда-либо удастся. Нормальным людям такое и в голову не придет.
— Но как его картина оказалась в Азкабане, тем более на неразведанном этаже?
— А там нет его картины. Там есть окно в стене. Он сам его нарисовал, с той стороны. Он говорил, что надеялся увидеть чудеса Азкабана, а выяснилось, что внутри — одни опасные ловушки и бесполезные для него артефакты. Рисковать жизнью он не собирался и предпочел больше не посещать башню. К тому же, в его мире нет течения времени, и если он вернется сюда сейчас, спустя столько лет, то попадет под действие его законов и, вероятно, умрет от старости. Так что здесь он прогадал. Пока я не добрался до его окна, Азкабан был для него бесполезен. О других местах он не рассказывал. Может, тоже любуется ими со стороны, а может, нашел себе там каких-нибудь собеседников. Говорят, в Ямах все-таки кто-то живет, не то что в Азкабане — даже пауков нет.
— А Дамблдор об этом знал? Насколько я понял, он спускался в подвал, пока был жив… а может, и потом ходил, уже портретом.
— Старый хрыч догадывался, что с картиной что-то не так, — усмехнулся Тейлор. — Раньше она висела на одном из этажей, но по настоянию Дамблдора предыдущий директор перенес ее в подвал. Харальд говорил, что Дамблдор действительно спускался туда поболтать, в том числе и как портрет, но он не испытывал к нему ни симпатии, ни доверия, и ничего не рассказывал об экспериментах с заклинаниями.
Тейлор еще раз осмотрел обожженную ладонь и костяную палочку.
— Мне пора, — повторил он, и я не стал его останавливать. — Но мы не прощаемся. Я теперь знаю, где тебя искать. — Засмеявшись, он похлопал меня по плечу, сделал шаг назад и исчез, абсолютно бесшумно, словно накрывшись мантией-невидимкой.
Глубокой ночью я проснулся с колотящимся сердцем: во сне мне казалось, что звонит телефон. Однако он молчал. Часы показывали двадцать минут четвертого. Я ненавидел такие сны-галлюцинации — они будили раз и навсегда. Поняв, что заснуть сегодня мне больше не судьба, я подбросил в камин пару поленьев, натянул брюки и вышел в кухню.
Стол по-прежнему был завален едой. После ухода Тейлора я к ней не притрагивался и сразу лег спать. В раковине лежало несколько камней: Тао не очень старалась, колдуя временную посуду. Кое-какие тарелки на столе тоже превратились в камни. Убравшись и вернув кухне привычную чистоту, я сел напротив портрета, и тот, поначалу следивший за моей уборкой, а потом вновь задремавший, с готовностью открыл глаза и поднял голову.