От размышлений я очнулся у самых дверей магазина. Едва я взялся за ручку, как дверь распахнулась, и из лавки вышла дородная колдунья, за которой следовал восторженный ребенок, державший в руках коробку с только что купленной палочкой. Я посторонился, пропуская их, а потом шагнул в полутемное помещение. Олливандер неподвижно стоял за прилавком и глядел на меня не мигая, словно в трансе.
— Догадываюсь, зачем вы пришли, — произнес он, — но вряд ли смогу ответить на вопрос, который вас интересует.
— А вы попытайтесь, — сказал я, останавливаясь напротив. — И потом, если бы вы не хотели об этом говорить, то там, на берегу, вы бы промолчали.
Олливандер слабо улыбнулся, словно услышал правильный пароль, подошел к дверям и перевернул висевшую на них табличку «открыто» обратной стороной к улице. Послышался щелчок замка.
— Идемте, — сказал мастер и повел меня в глубь магазина. В комнате, служившей ему кабинетом, мы сели в кресла у невысокого столика, сделанного в виде шахматной доски, на которой были расставлены фигуры недавно начатой партии.
— Не увлекаетесь? — осведомился Олливандер, указывая на шахматы. Я покачал головой.
— Вы должны понимать, — продолжал он. — То, что вы услышите, не более чем сомнительная гипотеза. Отнеситесь к этой истории со здоровым скептицизмом.
— Хорошо, — согласился я. — Со скептицизмом у меня все в порядке.
— Тогда, если позволите, я начну издалека и немного расскажу вам о своей семье. В роду Олливандеров изготовлением волшебных палочек занимались все, даже женщины, хотя это очень необычно — традиционно женщины изготавливают другие виды магических предметов. Я родился в Лондоне, но когда мне исполнилось два года, мать поссорилась с отцом и уехала к своему брату в Индию. Он тоже занимался созданием палочек, и у него я получил первые уроки мастерства. Когда мне было пятнадцать, мы покинули страну, много путешествовали по Азии, а потом осели в Европе. Несмотря на ссору родителей, я унаследовал отцовское дело и эту лавку, куда вернулся… давно, с вашей точки зрения это было очень давно. С собой я привез почти весь дядин товар — на старости лет он оставил свое дело и уплыл в Бразилию, где его след затерялся. Среди этого товара была и ваша палочка. Она появилась у него еще в Индии, и это он рассказывал мне, что ее активной составляющей может быть чешуя Левиафана. Потом, конечно, я узнал, что это невозможно — наверное, невозможно, — поправился Олливандер, — поскольку в этом мире возможно очень многое, но я всегда находил эту историю восхитительной, а потому рассказал ее вам. Передавая свой товар, дядя объяснил, что эту палочку он редко предлагал клиентам, но не потому, что не хотел продавать, а потому, что, по его словам, ее время еще не настало. Он говорил, что за ней обязательно придут, но не знал, кто и когда.
Олливандер помолчал, глядя на шахматные фигурки.
— И вот за ней пришли вы. До вашего появления я предлагал ее тем, кому не подходили все остальные мои палочки, хотя, сказать по правде, у меня хранится еще несколько экземпляров, не предназначенных для тех, кого ожидает первый курс Хогвартса… К примеру, костяная палочка со шкуркой королевского василиска — оружие невероятной силы, для могучих воинов, которые сумеют укротить ее и подчинить себе.
Мастер улыбнулся и поднял на меня глаза.
— Темный Лорд пробовал эту палочку, — сказал он. — Пробовал, но не смог удержать. Она не для него. Он был мистик, стратег, визионер, познавший такие глубины магии, куда не отваживаются спускаться те, кто дорожит своим рассудком. Но воином он не был. Если хотите, — произнес Олливандер, слегка склонив голову набок, — я могу показать ее вам.
— Расскажите, что вы тогда вспомнили, — ответил я, с трудом поборов искушение ответить «да».
— Месяцы, проведенные в заточении, — продолжил Олливандер, — в голоде, унижениях, физических и моральных страданиях, повлияли на мое восприятие, сделав его более чувствительным. Думаю, благодаря этой возросшей чувствительности в момент аппарации я вспомнил один забытый эпизод из раннего детства. В лавку моего дяди приходили разные люди, и не только чтобы купить палочки, но и чтобы продать их. Здесь такое не принято, однако там палочки время от времени меняют, выбирая те, что лучше подходят для конкретных целей и задач. Я вспомнил, как однажды к моему дяде пришло два колдуна, старик и молодой мужчина, — Олливандер помедлил, — и вспомнив это, вдруг осознал… как бы странно это ни прозвучало… что тем стариком, мой юный друг, были вы.
Это не показалось мне странным ни на секунду. Наоборот, я обрадовался, словно услышал нечто очень знакомое, какой-то фрагмент внешней истины о самом себе, который согласовывался и гармонировал с моим внутренним ощущением.
— Значит, я оставил палочку вашему дяде, чтобы однажды за ней вернуться? — спросил я. — Потому что умирал и через вашу семью собирался найти ее в следующей жизни?
Олливандер поднял брови.
— Как вы догадались?
— Я читал о таких вещах! — воскликнул я. — Умирая, люди прячут или оставляют в определенном месте что-то ценное — какие-то предметы, артефакты, даже тексты учений, — а потом рождаются в других телах и отыскивают их.
Олливандер молча смотрел на меня, а потом спросил:
— Значит, это не кажется вам безумной идеей или галлюцинацией измученного сознания?
— Это кажется мне абсолютно разумной идеей, разумнее многих, какие я слышал, — твердо произнес я. — А больше вы ничего не помните об этом старике? Он случайно не был тибетец?
— Он был индус, — ответил Олливандер.
Сказав это, мастер встал, подошел к шкафу, выдвинул один из ящиков и достал оттуда простой футляр из светлого дерева, похожий на длинную плоскую шкатулку. По комнате распространился аромат сосновой смолы и меда. Олливандер вернулся к столику, поднес футляр ближе к моему лицу и открыл крышку, словно официант, демонстрирующий посетителям блюдо.
Почему-то я был уверен, что костяные палочки ничем не отличаются от обычных, деревянных — если только цветом (например, они могли быть белыми или желтоватыми, как клавиши старого пианино), — но то, что находилось в футляре, менее всего соответствовало моим представлениям.
Лежавшая в шкатулке палочка оказалась черно-коричневой, с темными желтыми пятнами, да и назвать ее палочкой можно было лишь условно. Передо мной была цельная прямая кость, обработанная, но не утратившая характерных бугорков с одного конца и заточенная до острия с другого. Несмотря на аромат сосны и меда, я почуял исходящий от палочки сладковатый запах гнили, и хотя кость выглядела сухой, возникало ощущение, что если до нее дотронуться, ладонь испачкается.
Палочка-кость создавала разительный контраст с чистой, уютной комнатой, в которой мы находились. Мысль о том, чтобы прикоснуться к ней, а тем более взять в руку, вызвала во мне отвращение. Олливандер закрыл футляр и убрал его в шкаф.
— Это вы ее сделали? — спросил я.
— Конечно, нет! — удивленно воскликнул Олливандер, садясь в кресло. — Знаю, она выглядит не слишком привлекательно, но причина ее внешнего вида — тоска, если, конечно, такое можно сказать о предмете. Эта палочка очень давно без хозяина. Ей одиноко. К тому же, не забывайте — ее создавали как оружие, несущее страдание и смерть, а не для выполнения какого-нибудь мелкого бытового колдовства вроде переноски предметов, нарезки овощей или кипячения воды… Кстати, не желаете чаю?
По возвращении в Хогсмид я не знал, что произвело на меня большее впечатление — рассказ Олливандера или эта жуткая палочка-кость. Тем вечером мне было не до монаха, а потом он исчез, и я отложил решение его проблемы до лучших времен.
Услышав о моей идее с ежедневной аппарацией в Европу, Аберфорт не спешил ее одобрять. Он не возражал, чтобы я у него жил, но предостерег от опасностей регулярных аппараций на такие дальние расстояния, вместо этого посоветовав больше рисовать «своих чудищ» и зарабатывать ими деньги на жизнь. Но пока мне было не до художеств. Время летело так быстро, что не успел я привыкнуть к своему новому положению свободного человека, как кончилась первая неделя, и вот я уже сидел за столиком с Хагридом, пил пиво и обсуждал виденное в Азкабане. Лесничему повезло меньше — тогда в тюрьме были дементоры, и стражи Азкабана занимались своими исследованиями, предоставив им самостоятельно разбираться с преступниками. На нижних этажах действительно было темно, холодно и сыро, поскольку дементоры в первую очередь заботились о собственном комфорте и в последнюю — о комфорте осужденных.