Валерий Харламов рассказывал такой случай. Однажды во время тренировки у него развязался шнурок на ботинке. Он остановился, нагнулся, чтобы его завязать. Тарасов увидел это. Помрачнел и тут же обрушился на хоккеиста:
— Вы, молодой человек, украли у хоккея десять секунд, и замечу, что вы никогда их не наверстаете.
Помню, получив однажды новые щитки, я сидел и прошивал их толстой сапожной иглой. За этим занятием застал меня Анатолий Владимирович.
— Что, хочешь играть?
— Хочу! — вытянулся я перед ним.
— Вот и хорошо. Завтра в щитках на зарядку явишься. Утром шел дождь. Все рты разинули, увидев, что я вышел на пробежку в кедах и в щитках. А объяснялось все просто: тренер хотел, чтобы я быстрее размял жесткую кожу щитков, подготовил их к бою.
Все знали, что, когда Тарасов обращается к хоккеисту на "вы", ничего хорошего это не предвещает. Осенью 69-го после календарной игры всесоюзного чемпионата — первого в моей биографии — он как-то говорит:
— Зайдите ко мне, молодой человек.
Я испугался. Вроде бы никаких грехов за собой не знал, но…
— Вы догадываетесь, почему я вас пригласил?
— Нет.
— Тогда идите и подумайте.
В смятении я закрыл за собой дверь, а через час снова зовут меня пред грозные очи.
— Ну что? Подумали?
В полном недоумении пожимаю плечами.
— Ладно, — вдруг сменил гнев на милость Тарасов. — Бери стул и садись. Да не бойся, ближе садись. Ты же вчера под правую ногу две шайбы пропустил, бедовая твоя голова. Почему? Ну-ка, давай разберемся.
Я постепенно вновь обретал присутствие духа. Тарасов требовал думать, он хотел, чтобы я научился анализировать каждый свой промах, каждую ошибку.
— Владька, а что, если ты станешь крабом? Понимаешь меня? Сто рук и сто ног! Вот так. — Он выходил на середину комнаты и изображал, каким, по его мнению, должен быть вратарь-краб. Я подхватывал идею. Так мы работали. Не было ни одной тренировки (ни одной), чтобы Тарасов явился к нам без новых идей. Он удивлял каждый день. Вчера — новым упражнением, сегодня — оригинальной мыслью, завтра ошеломлял соперников невиданной комбинацией.
— Ты думаешь, играть в хоккей сложно? — спросил меня Тарасов в самом начале нашей совместной работы.
— Конечно, — ответил я. — Особенно если играть хорошо.
— Ошибаешься! Запомни: играть легко. Тренироваться тяжко! Сможешь 1350 часов в год тренироваться? — Тут он повысил голос. — Сможешь так тренироваться, чтобы тебя поташнивало от нагрузки? Сможешь — тогда добьешься чего-нибудь!
— 1350? — не поверил я.
— Да! — сказал, как отрубил, Тарасов. На занятиях он умел создать такое настроение, что мы шутя одолевали самые чудовищные нагрузки. "Тренироваться взахлеб", -
требовал от спортсменов Тарасов. А о том, какие были нагрузки, вы можете судить по следующему факту: приезжавшие в ЦСКА на стажировку хоккеисты других клубов после двух-трех занятий поспешно собирали чемоданы и, держась за сердце, отбывали домой. "Не по Сеньке шапка", — смеялись мы. Однажды в ЦСКА приехал поднабраться опыта знаменитый шведский хоккеист Сведберг, но и его хватило ненадолго. На третий день после обеда он, заметно побледневший, стал прощаться.
— Мы, шведы, еще не доросли до таких тренировок, — смущаясь, объяснил гость свой преждевременный отъезд.
Никогда мне не забыть уроков Тарасова. Теперь, по прошествии многих лет, я отчетливо понимаю: он учил нас не хоккею — он учил жизни.
— Валерка! — вдруг озадачивал Анатолий Владимирович юного Харламова в разгар тренировки. — Скажи мне, пожалуйста, когда ты владеешь шайбой, кто является хозяином положения?
— Ну как же, — простодушно отвечал хоккеист, — я и есть хозяин.
— Неправильно! — торжествовал Тарасов. — Ты слуга партнеров. Ты играешь в советском коллективе и живешь прежде всего интересами товарищей. Выброси в мусорный ящик свое тщеславие. Умей радоваться успехам товарищей. Будь щедр!
Он учил нас стойкости и благородству, учил трудиться, как умел это делать сам. У Анатолия Владимировича было такое выражение: "Идти в спортивную шахту", что по сути означало тренироваться по-тарасовски.
Тренер постоянно внушал мне, что я еще ничего собой не представляю, что мои удачи — это удачи всей нашей команды. И тут я безоговорочно верил ему. И думаю сейчас, что если бы было иначе, то ничего путного из меня бы не получилось.