Джон Плебен, тренер американской сборной, не скрывал своего удивления прогрессом советского хоккея, а Джек Райли, бывший тренер олимпийской сборной США даже заявил, что молодежная сборная играла лучше, чем сборная СССР на играх в Скво — Вэлли. Но тут была, разумеется, большая толика преувеличения. Тем не менее сыграли мы в США хорошо, и удовлетворение от тех матчей осталось несомненное. Да и в Федерации хоккея нас похвалили. Для меня, повторюсь, та поездка в США остро врезалась в память на всю жизнь, многие ее эпизоды до сих пор стоят перед глазами. Это действительно было, образно выражаясь, «интервью в прямом эфире» и с американской публикой, и с американским хоккеем. Мы не сплоховали. И уже на чемпионате мира в Швейцарии, в 1961 году, кое–кто из нашей молодежной команды был включен в состав первой сборной СССР: Коноваленко, Юрзинов, Иванов. Хотя я был убежден тогда, и не изменил своего мнения сегодня — вполне могла поехать в Швейцарию и великолепная «тройка» горьковского «Торпедо». Но команда формировалась А. Чернышевым и А. Тарасовым, и попали в нее хоккеисты только столичных клубов, в основном армейцы и динамовцы, плюс спартаковское звено Старшинова, которое играло настолько боевито и остро, что не взять его было просто невозможно.
Однако как бы то ни было, а в моей тренерской биографии был такой эпизод, когда я стоял у истоков создания молодежной сборной страны. И он мне дорог до сих пор.
Чистое сердце Александра Гусева
Я позвонил бывшему армейскому защитнику Александру Гусеву, чтобы спросить его мнение о «Химике» и Эпштейне. И первое, что услышал в ответ: «Хорошо, приезжай ко мне на «Сокол». Только учти, я ни о ком плохо говорить не буду!». Этим «предупреждением» Гусев расположил к себе сразу же. В молодости, болея за «Спартак», я часто злился на резкого и жесткого армейца, пройти которого было делом почти безнадежным. И жесток был на льду Александр Владимирович, не щадил в игре соперника, как, впрочем, и себя. Болелыцицкая объективность обязывала признать, что, разумеется, Гусев был защитником экстра–класса, но особых симпатий к нему я не испытывал.
А после этой фразы проникся к нему хорошими чувствами. Раскрылись мне некоторые черты подлинного мужского, русского характера: отсутствие желания заниматься дрязгами, сплетнями, перемыванием былого, а отвечать только за себя, причем по большому счету. Повстречались мы на тренировках команды ветеранов «Русское золото», которую тренировал Эпштейн, и мне показалось интересным узнать мнение знаменитого игрока о «Химике» и его тренере. Да и сама фигура Гусева привлекала, все–таки одна из легенд отечественного хоккея.
— Семёныча я крепко уважаю еще с тех времен, когда его противостояние с Тарасовым у всех на устах было, — без обиняков начал Гусев. — Анатолий Владимирович крепко нападал на Эпштейна за его оборонительную тактику. Эпштейн — человек мудрейший. Он смог в захолустном Воскресенске, где и был–то всего один химкомбинат, создать отличную команду, да еще построить Дворец спорта. Не один он, понятно, но мотором всего этого дела, застрельщиком, был Семёныч. Команда была что надо, ведь третьи места в первенстве Союза занимала. И народ команду любил. И все это — заслуга Эпштейна. Семёныч–то, конечно, не Тарасов был. Тарасов мужик крутой, что там говорить! А Эпштейн — человек добрый, не добряк, а именно добрый. Николай Семёнович в чем–то даже наивный человек, ему, порой, «лапшу вешали на уши», а он мог ведь и поверить. Это ж надо! А потому, что верил в людей, любил людей, понимаешь, откуда это шло? Это ж великое дело. Игроки «Химика» это чувствовали в характере тренера, но не пользовались, разве что иногда…
Вот таким каскадом откровений огорошил меня А. Гусев. И с симпатией вглядывался я в черты его лица с русой, ниспадающей на перебитый нос челкой, тонкими, запавшими щеками, прищуренными большими глазами. И откуда в этом парне, всю жизнь прогонявшем шайбу, такая наблюдательность и меткость суждений? А Гусев, не догадываясь о моих наблюдениях, продолжал: