«Да разве это было определяющим в фигуре великого спортсмена?! Всеволод Михайлович покорял широтой своей натуры, готовностью пожертвовать ради друга всем, — говорил Эпштейн, свято убежденный, что Бобров был номером один в нашем и футболе, и хоккее. — Мастер он был неподражаемый, второго такого быть не может. И жил он так же, как играл — размашисто, непредсказуемо, ярко, открыто, всей душой, всем сердцем. Подлости не терпел, гадостей никому не делал. Выигрывал всегда в честной, бескомпромиссной борьбе. Любил людей. Поэтому–то и стал всенародным любимцем. Он душу народа на поле выражал. Тут сочетание величия игрока и личности. Не так–то часто это в жизни случается. А Севка и игрок был гениальный, и тренер выдающийся. Вот какие дела. А мне тут гундят всякие разные: «Бобров, мол, по пьянке не успел на самолет, а потому и остался жить, когда команда ВВС под Свердловском разбилась». Ну и что дальше, спрашиваю я таких «правдолюбов», дальше–то что? А ничего, хлопают обормоты глазами и никаких других аргументов.
Севка и пил–то как личность. Сидят, бывало, компанией в ресторане, «гудят» прилично. А расплачивается Бобров и помогать никому не дает. То же самое — Коля Сологубов и Иван Трегубов. Лучше этой пары защитников не ведал наш хоккей. Это же было чистое золото, божественные игроки, — сложив пальцы щепоткой около губ, с восторгом причмокивал Эпштейн. — Ты, знаешь, я бывало, смотрю на них и диву даюсь: откуда они взялись, такие гиганты. Ничего лишнего, ни грамма жира, накачанные, резкие, скоростные, техника блестящая, бросок мощнейший. Конечно, и Алик Кучевский был парень что надо, Виноградов Саша, Генрих Сидоренков, Димка Уколов. Позже появились замечательные игроки Рагулин и Иванов. Этих–то я сам растил. Очень близко к Трегубову и Сологубову стояли Валерий Васильев и Саша Гусев, очень близко. Но все же те чуточку, а лучше были. И тоже керосинили прилично. Если «брали на грудь», так уж… Никто не говорит, что это хорошо. Плохо, конечно, для организма, да для всего плохо. И ушли оба из жизни раньше срока, думаю, не без помощи водяры. Только что теперь–то болтать. Было как было. Не диссертацию же писать на тему: что, как и почему. А только с ними кое–кто из молодых тоже в застольях участвовал. На равных. А утром — тренировка, а эти молодые не тянут. И вот Трегубов с Сологубовым им говорят: «Вот те на, пить с нами наравне, а бегать мы за вас что ли будем? Нет, ребятки, так дело не пойдет. А ну–ка, вперед…»«.
Вот личности. Они себе на тренировках поблажек не давали после выпивок. Работали честно, на износ.
«Я Ивана, — с затаенной грустинкой в голосе рассказывал Эпштейн, — взял к себе в «Химик» играть. Он уже к тому моменту был не тот, от «керосина» даже лечился. А я взял. Не из жалости, а из уважения к великому мастеру. Жалости он бы не потерпел. Да и знал я, что Трегубов будет выкладываться на все сто, коли к нему со всей душой, с доверием. Стараться будет. Кое–что он мог моим пацанам в команде еще показать.
А только однажды вхожу после тренировки в раздевалку, а Иван сидит, голову на руки опустил, меня не видит. И на выдохе с такой безысходностью: «Не м о г у…». Сколько живу, помню это «не могу». С такой болью Ваня это слово из себя буквально выдавил, вымучил. По–мужски, сам с собой наедине вынес себе приговор: «Не могу». Немногие, ох немногие способны в жизни на такую самооценку. Мужество тут нужно немалое».
Эпштейн не просто почитал Боброва, он его боготворил. И Бобров был влюблен в Семёныча, были они по жизни большими товарищами, тянуло их друг к другу и просматривалось в этом взаимное уважение и к спортивному таланту, и к нелегкому таланту идти по жизненной тропе с поднятой головой. Эпштейн преклонялся перед спортивным гением «Бобра», тот ценил человеческие и тренерские достоинства Эпштейна, позволившие Семёнычу на ровном месте в короткие сроки слепить одну из лучших и самобытнейших команд Советского Союза.
— Однажды, — рассказывает Борисов, — играл «Спартак» с «Химиком» в Воскресенске. И выиграли мы 10:1. А у нас тогда автобус сломался, и возвращались мы в Москву на электричке. Случилось так, что Эпштейн ехал с нами. Помню, он меня просто замучил вопросами: что с вами делает Бобров, что у вас такая команда классная, за счет чего, как тренировки строятся. Замотал меня Семёныч, я ему всю дорогу до Москвы рассказывал, что да как. А он слушал, самым внимательным образом слушал, я бы даже сказал так — на ус мотал.
С 1973 года работает Борисов в спартаковской школе. Нашел в этой работе свое второе призвание. Разменял седьмой десяток. А совсем недавно перенес операцию, да какую — замена тазобедренного сустава. Сказались годы, проведенные в большом хоккее. Операцию делал ему в 13‑й московской больнице профессор Николай Васильевич Загородний.