Страдаючи от сильной головной боли, я, хотя в комнатушке имелся один лишь небольшой очаг, испытывал неестественный жар и вышел наружу, в Скотленд–ярд. Мне известно было, что протчие в конторе станут, вероятно, на меня глазеть, ибо я для них являю предмет насмехательств, так что я ускорил шаги, направляясь к дровяным складам близь верфи, где мог, покуда рабочие сидели за обедом, прогуливаться в тишине, не будучи замеченным. Зима стояла в разгаре, задувал сильный ветер, от того река поднялась весьма высоко для сего места, и вода по временам будто сулила второй потоп, а поля на противоположной стороне были совершенно темны, словно во мгле. Тут, откуда ни возьмись, донеслись до меня обрывки пения и неясной беседы. Я мигом оборотился, не будучи в состоянии определить, откуда сии звуки слышались, однако после успокоил себя мыслию о том, что это был Ричмондской паром, как раз показавшийся мне на глаза. Так чувства мои следовали одно за другим, голову же мою всю дорогу полнили мысли о семи моих церквях, а стало быть, я пребывал во временах совершенно иных; я уподобился путешественнику, заключенному в своей каюте, однакожь мечтающему о цели. И тут, глядючи на реку и поля, я стираю их рукою и вижу единственно линии на своей ладони.
Я пошел назад к конторе, ожидая найти Вальтера занятым планами основным и отвесным, однакожь увидел его прохлаждающимся в углу, на стуле подле дымохода, уставившимся в огонь, как будто созерцал он странные образы в углях, да так меланхолически, как глядит иная нещастная на груду Смит–фильдской снеди. Я тихонько шагнул к столу и увидал там один чертеж, сделанный чернилами и карандашом лишь наполовину. Ах Вы, мошенник, воскликнул я, сие никуда не годится, да Вы сами извольте взглянуть! Вальтер же в смущении поднялся, потирая глаза — будь его воля, он бы себе все лицо напрочь стер. Послушайте–ка, мастер Пайн, продолжал я, не по душе мне сии выпирающия колонны; разве не указывал я Вам изобразить тут пилястры? Притом вот тут у Вас вход едва ли не на три фута передвинут. Неужли Вы такая дубина, что мне Вас должно грамоте обучать, футам и дюймам? Вальтер сунул руки в карманы панталон и принялся бормотать так, что речи его я не разобрал. Или же, говорю я ему, Вы в такой мечтательности пребываете, что отвечать не можете?
Я сидел себе на стуле, говорит он, размышляючи о некоем предмете.
Будет Вам стул, когда я его, сэр, у Вас из задницы выколочу. За сим я заговорил снова: что ж, в размышлениях Ваших достигли ли Вы каких заключений?
Я размышлял о сэре Христофоре[5] и обдумывал новую нашу Спиттль–фильдскую церковь.
И что же на сей счет намерен сказать наш сосунок? (а сам себе говорю неприметно: да пропади он пропадом, сэр Христ.).
Мастер, говорит Вальтер, строили мы подле ямы, а там трупов такое множество, что скамьи вечно будут стоять гнилыя и сырыя. Сие есть первое суждение. Второе же вот каково: то, что сэр Христ. запрещает всяческия захоронения под церковью, в нутри самого двора, и то не дозволяет, от них–де сооруженье гнить станет, а тем, кто там молится, будут болезни да недуги. Тут он почесал лицо и взглянул на свои пыльные башмаки.
Негоже Вам, Вальтер, раздумывать о вещах столь мелких и скучных, отвечал я. Однако он воззрился на меня и не сводит взора, так что, помедливши, я продолжал: я знаю, что сэр Христ. всею душою стоит против захоронений и что он всецело за свет и легкость, и погрузится в смятение, стоит лишь бренности или же тьме коснуться до его зданий. Неразумно, скажет, неестественно. Однакожь, Вальтер, Вас я наставлял во множестве вещей, а главным образом в следующем: я не раб красоты геометрической, мне должно строить то, что воистину мрачно и внушает благоговенье. За сим я взял другую линию: из какой мошны, Вальтер, достаем мы деньги на постройку сих церквей?
Из угольных податей.
А разве уголь не есть вещество наичернейшее, что дымом своим закрывает Солнце?
Разумеется, сэр, что он дает пищу очагам в сем городе, говорит он.
Так в чем же тут свет и легкость? Коль скоро доходы наши мы берем из подземного царства, что за дело нам до того, что мы притом строим на мертвых костях?
В соседнем помещеньи (оно представляло собою две комнаты, соединенные в одну, и обладало от того сильным эхом) раздался шум, как будто шаги чьи–то, я прервал свои речи, и в самую ту минуту входит сэр Христ., с виду что твой мальчишка–газетчик: шляпа под мышкою, к тому же запыхавшись, да все ж, невзирая на годы, не особливо в теле. Вальтер в испуге поднялся и пролил чернила на свой чертеж (невелика потеря), однако сэр Христ. того отнюдь не заметил, но подошел ко мне, дыша тяжело, будто коза старая. Мастер Дайер, говорит, в Комиссии ожидают Вашего отчета касательно до новых церквей — коли не сделан еще, надобно сделать сей же час, ибо они сильно торопятся…
…Пускай дураки торопятся, пробормотал я про себя.
А что Ваша церковь в Спиттль–фильдсе, скоро ли завершена будет?
Только свинцу на портике не достает.
Так поспешайте ж и покупайте тотчас, ибо свинец нынче дешевле девяти фунтов за бочонок, но к тому месяцу, как пить дать, подымется. И тут сэр Христ. поднялся, а сам губу нижнюю кусает, будто дитя, игрушки лишенное, или же иной нещастный у подножия виселицы. А что другия церкви, спрашивает он, помедливши, много ли достигнуто?
Положенье их я определил, отвечал я, и три уже закладываются.
Мне надобно иметь точные чертежи зданий в том виде, в каком они теперь пребывают, говорит он, Вам же надлежит заставить плотника, чтобы тот построил различныя модели…
…Модели, сэр Христофор, суть моей собственной работы.
Как Вам будет угодно, мастер Дайер, как Вам будет угодно. И махнул рукою на мои чертежи с усталостию невыразимою, на том и ушел, оставивши за собою затхлый дух своего парика. В бытность свою молодым и полным сил, только пришедши к нему на службу, сочинил я кое–какие вирши о сэре Христ.:
Для дел твоих весь мир размером мал —
Ума такого он доселе не вмещал.
Портрет твой зрителю твердит о сем:
Рен книжником глядит и славным пердуном.
Всех восхитительней черта одна:
Твой лик, увенчанный куском говна.
Однако то уж быльем поросло. Теперь же кликнул я Вальтера, что дожидался у казначея в чулане, покуда не уйдет сэр Христ. Рассказывал ли я Вам, говорю, когда он возвратился ко мне, про историю Нестора? Вальтер же головою качает. Нестор, продолжал я, был изобретателем механической силы, про каковую нынче толико кричат, и вот однажды, сработавши здание формы изысканной, было оно столь тонко задумано, что удерживать могло лишь собственный вес. Вальтер же, услыхав сие, принялся с ученым видом кивать. Упало оно, мастер Пайн, от одного только давленья, каковое оказало написание на верхушке его слова Рен. Он–было засмеялся, да остановился тут же, едва начавши, словно собака гавкнула.
Нрава Вальтер сдержанного, говорит мало, однако это не великая важность, ибо характер его сродни моему собственному. И вот вам, извольте, нижеследующий набросок с его фигуры: носит он старый сертук с кривыми пуговицами, пару штанов, залатанных кожею, — то бишь являет собою сплошное недоразумение. Кургузое одеяние его и кособокая прическа (так они в конторе твердят) делают его предметом насмехательств: благородный господин при мастере Дайере, так они его прозвали. Однакожь звание сие подходящее, ибо я могу его вылепить в точности, как булошник вылепляет тесто прежде, как засунуть в печь; я его превратил в настоящего Ученого и указал ему дорогу средь книг, что лежали у него на пути. Я познакомил его с кое–какими изображениями Египетских Обелисков и советовал ему изучать их усердно и копировать; я наставлял его по части собственных моих священных книг: Britannia Antiqua Illustrata[6] Айлета Саммеса,[7] книга г–на Бакстера[8] Об определенности мира духов, Отношения чудес невидимого мира г–на Коттона Матера[9] и многия протчия им подобныя, ибо сие есть чтение, надлежащее тому, кто желает сделаться искусным мастером. Мои непременныя наставления до того были подробны, что полностью их здесь невозможно описать, однакожь я научил Вальтера держать в уме четыре положения: 1) То, что первый город построен был Каином, 2) То, что существует в мире истинная Наука, именуемая Scientia Umbrarum,[10] каковая подавлялась — в отношении публичного ей обучения, однако каковую должно понимать настоящему художнику, 3) То, что Архитектура целью своею имеет Вечность, а для того обязана содержать в себе вечныя силы: не только олтари наши и богослужения, но самыя формы Храмов наших обязаны быть мистическими, 4) То, что горести нынешней жизни и варварство человеческое, роковыя беды, над всеми нами довлеющия, и опасность вечной погибели, каковой мы подвергаемся, приводят истинного Архитектора не к гармонии, не к рациональному прекрасному, но к вещам совершенно иным. Да ведь мы младенцев, и тех полагаем наследниками преисподней и детьми Диавола, как только они появляются на свет. Заявляю, что строю церкви свои на сей навозной куче, именуемой землею, с полным разумением низости Натуры. Остается мне добавить одно лишь: среди безумцев и пияниц бытует вот что за уловка: Хей–хо! Диавола уж нет на свете! Ежели сие справедливо, стало быть, я всю жизнь торчу не на том месте.