— И тот дом наверху…
— Одна из их охотничьих ловушек. Я знала по меньшей мере пять таких в Брокке, но эта… Эта была для меня блядским сюрпризом.
Сколько их тут? Четыре дюжины? Пять? Подсчитать было невозможно, потому что все обитатели подземного улья находились в беспрестанном движении, точно жидкость под давлением в сложной капиллярной системе. Они деловито передвигались по слюдяным тропкам, иногда замирая на несколько секунд, ловко обтекали друг друга на поворотах и сложных перекрестках. Постоянно шевелящееся и кажущееся беспорядочным месиво насекомых. Но это были не насекомые, это были люди. И оттого зрелище выглядело еще более жутким.
Все они были тощими, будто жар улья растворил на их костях без остатка и мясо и жир, а волосы выпали сами собой. Их желтоватые тела, угловатые из-за выпирающих под кожей костей, выглядели сухими и невесомыми, отчего казалось, что при столкновении они должны издавать легкий шелест хитина, как засушенные бабочки.
Кажется, здесь были и мужчины и женщины, но их тела настолько ссохлись, что различия сделались неочевидны. Они двигались порывисто и беззвучно, с деловитой насекомьей грацией, как пчелы в лотке, лица их были сосредоточены и мертвы, а глаза казались полупрозрачными, сухими снаружи и влажными в середке, как не успевшие сформироваться янтарные катышки.
Сталкиваясь друг с другом на узких тропках, они иногда замирали, принимаясь ощупывать друг друга. Тощие руки перебирали пальцами, соприкасаясь в беспорядочных жестах, рукопожатиях и ласках. Они походили не то на слепцов, жадно стискивающих друг друга в объятьях, не то на ссорящихся детей, пытающихся побольнее ущипнуть друг друга. Они словно танцевали, но не используя при этом ни ног, ни тела, одними лишь руками, но танцевали так быстро, что за ними не поспел бы самый разнузданный контрданс из тех, что исполняли в Гугенотском Квартале. Иногда кто-то из них, устав щипать, поглаживать и барабанить, внезапно открывал рот и приникал к другому в отвратительной пародии на страстный поцелуй, погружая язык в чужой рот, точно маленький сухой яйцеклад.
— Так они общаются, — Ланцетта вновь удивительно ловко угадала ход ее мыслей, а может, все мысли Холеры сейчас были написаны на лице, — Определяют на вкус, что ел другой, сыт ли он и здоров.
Холера отползла от осыпающегося края вглубь норы, что вела к их земляной камере. Ей показалось, что если она еще секунду будет смотреть на беззвучные поцелуи ссохшихся обитателей улья, ее вырвет горькой желчью и будет рвать всю оставшуюся жизнь, сколько бы та ни длилась.
— Кстати, тебе это понравится. Иногда они используют для этого то, что между ног. Для них, в общем-то, никакой разницы, но выглядит забавно, верно? Так думаешь, ты смогла бы стать своей здесь?
Холера не отозвалась, ей завладела новая мысль. Мысль была жуткой, как извивающаяся уховёртка, но Холера не могла так просто вышвырнуть ее из головы, та уцепилась ядовитыми цепкими лапками.
Где выход? Где блядский выход из этого исполинского, выточенного в земле, лабиринта?
Улей был пронизан тысячами отверстий, но все они походили друг на друга, как бубоны на груди больного чумой. Одинаковые по размеру и форме, оплетенные паутиной, они не были снабжены ни вывесками ни указателями, обитателям этого подземного города не было в них нужды. Наверно, они ориентировались по запаху или…
Наверно, здесь можно блуждать годами, отрешенно подумала Холера. Она представила, как бежит, срывая дыхание и спотыкаясь в вязкой паутине, бежит вслепую, выставив перед собой руки и молясь всем демонам Ада. Но все, на что она натыкается, это сухая земля. Она не слышит звуков Броккенбурга, те не проникают так глубоко под толщу земли. Все, что она слышит, это шорох сухой кожи и пощелкивание костей. Все, что она видит, это тусклые янтарные огоньки в темноте…
Точно уловив миг ее слабости, боль в ее несчастной, едва не размозженной, голове усилилась. Пульсирующая точка боли, устроившаяся за правым ухом, закопошилась, живо напоминая о себе.
— Где выход? — процедила Холера сквозь зубы, ощущая себя слишком слабой, чтоб огрызнуться, — Где нора, что ведет наверх?
Ланцетта даже не взглянула в ее сторону. Почти слившись с землей, она продолжала наблюдать за жизнью улья, сама неподвижная, как камень.
— Попробуй ту нору, перед которой лежит половичок с вышитой надписью «Добро пожаловать». Откуда мне знать? Это улей, а не привычный тебе бордель!
— Иди ты нахер, — простонала Холера, чувствуя, что ее сознание сейчас сползет в какую-то непроглядную темную топь, — Иди ты нахер, сучья псина.
Кажется, она впала в какое-то подобие транса, болезненное оцепенение, похожее на тяжелую похмельную дрему. В этом состоянии рассудок окутался защитным рубищем, предохранявшим его от лезущих ядовитых мыслей, но при этом окончательно утерял счет времени. Она не знала, сколько часов Ланцетта проторчала у выхода из норы на своем наблюдательном посту. Наверно, не один и не два, потому что вернулась волчица осунувшейся и с посеревшими губами. Точно не лежала недвижимо, вжавшись в землю, а махала тренировочной рапирой на фехтовальном дворе.