– А что, много народу помирало? – Алиска тревожно закусила нижнюю губу.
– В том-то и фишка! В 1892 году умерло по России тридцать тысяч. Почему бы, спрашивается, в 93-м не умереть еще тысяче-другой, в том числе и великому композитору-гомосексуалисту?
– Ну?
– Ну вот на этом они и строят свои фалыпаки. Вскрытия-то не делали! И сейчас это вранье разоблачают разные продвинутые персонажи. Никакой не было холеры, в дорогом ресторане холерой не заразишься. Петр Ильич покончил с собой, а ему было от чего. Но сейчас не об этом.
– А от чего? – заслушалась сирену-Кузю Алиска, со своей легкостью в мыслях необыкновенной.
– Говорю, не об этом сейчас речь. Я тебе о чем? Что у Толяна тоже нет никакой холеры! Мы что с тобой, его не видели? Я всю ночь из Интернета не вылазил, холеру эту гребаную шерстил! Он уже неделю назад должен был лежать, как мерзлый овощ. А мы своими глазами видели его народные гуляния у окошка, нет?
– Толика?
– Нет, Петра Ильича с Дягилевым и Нижинским на троих!
Кузя развернулся и с удивительной проворностью понес дягилевское пузо к метро. Алиска поспешила следом.
Первое, на что они обратили внимание во дворе больницы, – наглухо закрытое окно знакомой палаты. Не заметить это было бы трудно, поскольку историческая фрамуга единственная была открыта всегда. Но истории фрамуги наша парочка не знала и потому начала кричать. Уж кто-кто, Алиска-то поорать умела и любила.
– То-лик! – вопили они дуэтом. – Чи-бис!
От облупленных дверей отделился охранник в черном:
– Чего надо?
– Друг у нас, Чибис…
– У дороги ваш чибис. Нечего глотку драть. Карантин. А ну, быстро, уходим, уходим, быстро.
– Какой еще карантин, на каком основании?! – набрала воздуха для скандала Алиса.
Охранник повернулся глухой спиной и вновь прирос к дверям. Даже Алисе было понятно, что дальнейший разговор будет носить односторонний характер – такую каменную безнадежность это секьюрити излучало.
Обежали больницу по периметру – та же картина. Всё на запоре, ангелы смерти курят на ступенях, и всюду это черное татарское слово: КАРА-НТИН. Ринулись в административный корпус, тоже охраняемый, как склад оружия. Но тут дверь резко распахнулась, вохрец вытянулся, только что каблуками не щелкнул, и на крыльцо выплыл синемордый бегемот, с носом, изрытым крупными порами. Пиджак застегнут с опережением на одну пуговицу, галстук маленько на сторону, но портфель хороший, дорогой, с монограммой. Алиска возьми да и подскочи:
– Извините, ради бога, вы не могли бы объяснить…
Охранник сбежал с крыльца и заслонил собой Касторского, будто от Веры какой-нибудь Фигнер.
– Дайте пройти, женщина, – тоненько тявкнул главный, и охранник зашептал:
– Проходите, проходите… Платон Егорыч, все в порядке…
– Да ничего не в порядке! – зарычал тут Кузя. – И руки убери, ты, вертухай! Кто вы там, мистер, не знаю, извольте объяснить ситуацию! Мы родственники больного, имеем право получить информацию, черт побери!
Касторский от неожиданности остановился:
– Конкретно какого больного?
– Чибиса, – хором ответили друзья.
– Ах, этого… – Касторский растянул мясистые губы в так называемой улыбке. – Информация простая. Родственничек ваш подвел нас очень крепко. Больница теперь, как видите, на карантине по случаю его, будем говорить, холеры.
– А вы здесь врач? – глуповато спросила Алиса.
– Нет. Я здесь – Господь Бог. Всё? Могу идти?
– А… надолго эта… этот…
– Навсегда.
Касторский сел в подчалившую «ауди» и исчез за шлагбаумом.
Холерный карантин, объявленный по Майбороде, кроме перекрытых входов-выходов, в остальном носил весьма экстравагантный характер. Самого Чибиса никуда, конечно, не перевели, но больным его отделения запретили пользование… туалетом. То есть в буквальном смысле, к радости Зухры, навесили во-от такой замок, и что хошь. Ну, конечно, кой-какие санитарные меры принимались. А именно: в палаты поставили двойные контейнеры на колесиках, типа мусорных, кубов на двести, и ящики с хлоркой. В контейнеры неуравновешенные желудочно мужики сваливали из суден продукты своей жизнедеятельности и засыпали хлоркой. Два раза в неделю, во вторник и пятницу, приезжал просто-напросто золотарь, дежурным больным выдавали специальные робы, те выносили параши с черного хода во двор, и золотарь (или, как культурно он называется вместе со своим авто в профессиональных кругах, «илосос») откачивал все это хозяйство в цистерну. Предполагалось, что дерьмо впоследствии уничтожается с помощью негашеной извести, а робы стерилизуются. Проверить невозможно.