А потом, когда сдерживать нахлынувшие чувства стало уже невозможно, грянула музыка, и три француза пошли меж столами в танце, расправляя грудь и стряхивая с себя последние путы условностей, а за ними оранжевой змейкой потянулись восторженные, опьянённые вином и невиданной свободой иранцы. В попытке воспарить и стать ближе к вершинам повпрыгивали на столы и танцевали на них, вовлекая в танец по привычке смущающихся кухонных девушек, температура зашкаливала, росло напряжение душ, и первые искры проскакивали между телами, заряженными противоположными половыми зарядами… Стиралась грань между танцем и ухаживанием: пылали лица, лоснилась повлажневшая щетина щёк, мужские взгляды приобретали настойчивую пронзительность, а женские — поволоку…
И вот тут-то и обнажились души, и сказалась разница, и подтвердились мои интуитивные догадки и предположения, и примечал я это с тихим удовлетворением, поскольку любовь во всех её проявлениях, от простейших до самых сложных, от грубейших до утонченнейших, — единственное, что не устаёшь наблюдать, и единственное, что не перестаёт удивлять и доставлять наслаждение.
С сочувствием и пониманием наблюдал я мягкий интерес Кристофа, разведенный пополам с самоиронией и смущением: огромный добрый сенбернар, заигрывающий с болонкой… С прохладной отстранённостью отмечал спокойную уверенность Патрика, привычного получать то, что положено ему по праву рождения первым, в смысле — лучшим. С недоумением и досадой следил за Фантеном, за его рыночным напором: самоуверенная, раздевающая товар улыбка, похлопывание по крупу приглянувшейся лошадки… Замашки человека, уверенного в том, что ему по карману вся эта любовь…
Смотри-ка, какой умный нашелся, — скажет раздраженный моей не вовлеченностью и надменным «парением над» читатель, предположительно молодой и рвущий с низкого старта — всё-то он видит, всех-то он судит… А сам-то ты что делал на этом празднике жизни? В себе-то самом слабо покопаться, слабо высветить для меня, терпеливого твоего читателя, содержимое собственных потаённых чердачков да чуланчиков, куда редкий фрейд заглядывает?..
«Я», говорите?.. А что я… Я мало пил в тот вечер, да и вообще сторонюсь массовых веселий, — танцев на столах и прочей мебели. На массовых весельях я грустнею. Я не из тех, кого затягивает водоворот повальной гульбы, я не удерживаюсь на волнах всеобщего разгула: меня неминуемо выбрасывает на периферию и прибивает к тихому берегу раздумий и наблюдений.
Иранцы
В ожидании очередного вертолёта я мнусь на пригорке у столовой, не зная, чем себя занять. Деловой уверенной походочкой, непроницаемый, отражающий в черных очках небо и горы, ко мне поднимается Гоша Молодцов:
— Есть дело… — негромко говорит он, и по его небрежным, нарочито легковесным интонациям я догадываюсь, что речь идёт о деле, которое вряд ли мне понравится, и сам Гоша прекрасно это понимает.
— Пятьдесят евро — строго говорю я, взглядом приглашая Гошу изложить суть.
— Вам нужно обняться с иранцами перед камерой.