Пятый выход
Я сижу у входа в палатку и наблюдаю, как мелкий серый дождь штрихует горы — эту грандиозную графическую работу Господа Бога… Мне смертельно не хочется выходить на гору, — одна мысль об этом наполняет меня отчаянием. Я не помню, чтобы мне когда бы то ни было НАСТОЛЬКО не хотелось покидать базовый лагерь… Погоды нет, и неизвестно будет ли, а я чувствую себя больным: губы разнесло, лицо горит, под нижней челюстью вспухли лимфоузлы, — я нащупал два маленьких твёрдых горошка, перекатывающихся в оболочке тянущей боли. Похоже, у меня температура, но причина её мне ясна, да и отступать всё равно некуда: это наш последний шанс взойти на гору. Это МОЙ последний шанс взойти на гору, и хоть я и убеждал себя всё это время, что мне не слишком важна вершина, я не могу просто так взять и повернуться к ней спиной.
В десятый раз достаю маленькое бритвенное зеркальце и изучаю «зону поражения»… Такого со мной не случалось уже много лет: с тех пор, как появились эффективные крема от солнца и мазь «Зовиракс». С грустной иронией рассматриваю свою траченную герпесом физиономию: губы, как у Анжелины Джоли… Её эти губы сделали популярной актрисой, но мне, я думаю, придётся рассчитывать только на свой драматический талант…
Ближе к вечеру, дождавшись небольшого окна в погоде, мы с Лешей выходим, и единственное утешение, которое я нахожу для себя в этом бесславном мире, это факт, что выход этот — последний…
Вскоре, погодное окно закрылось, и порывистый нервный дождик забарабанил по капюшону ледяными пальчиками. Тропы на нижнем склоне поплыли, как смытая слезой косметика, и мы петляем, отыскивая полустёртые следы и прокладывая новые серпантины. Я впал в прострацию, — отключил мозг и погрузился в счёт шагов, который обнуляю на каждом очередном повороте, поскольку результат не имеет значения… скорее бы всё кончилось… Стараюсь ни о чем не думать: ни о тяжёлых пластах мокрого снега, застывших на старте выше по склону (надо бы побыстрее, но нет сил и на медленно…), ни о слабости в ногах и пульсирующей боли в губах и под подбородком (то ли ещё будет завтра…), ни об этом самом «завтра»… о нём — в особенности…
Готовим ужин в сырой палатке. Лёша почти ничего не ест и жалуется на проблемы с желудком, — только этого нам не хватало… Заползаю в спальник, сворачиваюсь калачиком, прикладываю прохладную материю к пылающей губе, отключаюсь…
Тормошат, тревожно шепчут, возвращают в этот бессонный, беспощадный…
— Ян!.. Я-ан… Извини, что бужу… Фонарик можешь дать?
— Что случилось?..
— Желудок…
Нащупываю фонарь, Лёша осторожно переползает через мою голову к выходу…
Только задремал — переползает обратно…
— Ну, как ты?..
— Понос, блин… Только этого не хватало…
— Может пройдёт до утра…
— Угу…
Сворачиваюсь калачиком, прикладываю прохладную материю к горящей губе, отключаюсь…
Тормошат, тревожно шепчут… Мучительно всплываю, нехотя выглядываю в щёлочки глаз…
— Извини… Фонарик можешь дать ещё раз?..
— Снова?.. А твой где?..
— Где-то в рюкзаке… В тамбуре…
— Держи… Забери его к себе, ради бога…
Сворачиваюсь калачиком, прикладываю прохладную материю к горящей губе, отключаюсь…
Ещё два раза через меня переползают в течение этой ночи… И два раза — обратно… Но хоть фонарик больше не просят…
Наступило утро. Это было мерзкое больное утро, я хорошо его запомнил, и я очень надеюсь, что в моей жизни больше не будет таких утр.
Мы с Лёшей собрались с силами и вышли, и даже успели отойти метров на десять в сторону перильных верёвок, как вдруг лицо его приняло озабоченное выражение, и он остановился.
— Снова?.. -
Он удрученно кивнул головой:
— Не жди, я выйду чуть позже.
Мучение вверх по гребню было продвижительным… или наоборот… Мысли путались, бегали по кольцу, рвались, где тонко, — я ничего не соображал, только знал, что мне совсем плохо, и что так я никуда не заползу… ни в какой второй лагерь, я имею в виду… В тоске и отчаянии я скользил взглядом вдоль этого бесконечного гребня, в котором сострадания к моим проблемам было не больше, чем в нижней челюсти акулы… Пережуёт и выплюнет. Я не чувствую в себе сил продолжать. Проклятый вирус лишил меня сил, сделал мои ноги ватными, выпил из меня остаток энергии. Эта тварь размножается за мой счёт, — за счёт моего восхождения…
Я смотрю на изрытые оспой склоны, на оголённый камень и замордованный ветрами снег, на сопли льда, свисающие с грубых гранитных подбородков, на подслеповатые облака, наощупь переваливающие через горный хребет — вся эта черно-белая кинолента сдана Богом в архив миллионы лет назад… Что я забыл тут? Что за странное безумие — прийти в это царство смерти, где каждый камень — отрицание тепла, жизни, любви… В этом нет НИЧЕГО: посмертный портрет ледника в траурной раме скал, да завывания вечно голодного ветра. Задворки мира, куда Бог сгрёб в гигантские кучи весь тот хлам, который остался от Сотворения… Здесь не происходит даже гниения, — последнего из свидетельств жизни…