Но, когда я смотрю вниз на лагерь, я понимаю, что не могу повернуть назад: я не могу стать первым повернувшим… И дело, конечно же, не в вершине, — в гробу я видел в тот момент все вершины мира!.. — дело в самолюбии, в одном только самолюбии… В конце концов, плохо тут всем, так почему же именно я стану первым, кто повернул назад?.. Стиснув зубы и смирившись с неизбежностью многочасовой пытки, я продолжаю ползти вверх. Пусть это займёт целый день — я всё равно выползу во второй лагерь. А там — придёт новый день, в котором, кто знает, возможно, всё окажется иначе.
Чудо произошло выше «снежного корыта», как я окрестил одинокий раскоп под палатку в том месте, где гребень выполаживается и образует широкое снежное плечо. Эту точку отделяет от второго лагеря последний крутой взлёт, и это единственное место на всём более чем километровом гребне, где можно по-человечески с комфортом посидеть и расслабиться. Отдохнув в этом «корыте» около часа и попив чая, я вышел в направлении «верблюда» — характерного двугорбого холма, отороченного скальными выходами, — и тут же почувствовал, как что-то во мне изменилось: исчезла слабость, и вырос темп продвижения. Я испытал злую радость, — почти мстительное чувство… Безадресное, в общем-то, если не считать вирус герпеса адресом для мстительных чувств… Похоже, эта тварь сдохла, сломалась, не вынесла напряжения, — была перемолота работающим на износ организмом и сожжена в его воспалённой топке…
В районе «верблюда» меня нагнали Валера с Сашей, которые поднимались прямиком из базового лагеря во второй. Они сказали мне, что Лёша остался в первом лагере и до завтрашнего утра должен решить, подниматься ли ему к нам во второй, или прекратить восхождение и спуститься в базовый.
Я подумал о том, что если бы тогда, стоя у подножия этого гребня и собирая остатки сил для продолжения пути, я узнал, что Лёша остался в лагере, возможно, у меня и не хватило бы воли продолжить…
Но, как бы там ни было, я уже тут: пью чай в полубочке у ребят, к которым подселился, чтобы не прозябать в одиночестве, и я рад, что не повернул назад, поскольку всегда приходит тот новый день, в котором нет ни герпеса, ни боли, ни смертельной слабости во всём теле, и вот тогда ты и остаёшься один на один со своим решением…
Вечером, нам было знамение в виде сияния. Там, где должно было угасать заходящее солнце, повис плотный купол ровного мертвенно-белого света. Купол был огромным, — он скрывал под собой большую часть долины и походил скорее на предвестье Армагеддона, чем на конвенциональный закат. Это атмосферное явление не сулило нам ничего хорошего, с какой стороны ни посмотри, — что с рациональной, что с мистической.
Вчера вечером мы решили, что пойдём на перемычку в любую погоду, и вот она тут, эта «любая погода», и мы в неё идём…
Пик Чапаева едва проглядывает сквозь победные стяги пурги, плывёт ледоколом в полярном море. Выше скального пояса верёвки припорошены снегом, покрыты ледяной коркой и проскальзывают в жумаре — шаг вперёд, два назад… Каждые пять минут я отогреваю жумар своим дыханием, чтобы освободить ото льда зубчики его нехитрого механизма, но через несколько метров подъёма всё повторяется. Под ноги стекают ручьи сухого снега, ветер толкает в грудь нервной ладонью и отвешивает пощёчины.
Над предвершинным гребнем повисла в тумане огромная матовая лампа солнца, к которой чёрным бескрылым мотылём ползёт человек, — дополз и исчез, проглоченный холодным сиянием, словно и не был…
Не найдя свободной пещеры, утомлённые метелью и тяжелым переходом, мы подселились к чете молодых литовцев. Их звали Паулюс и Довилия, если память мне не изменяет с Альцгеймером… Приятные домашние ребята, — из тех, с которыми комфортно делить даже самое непрезентабельное жилище.
Вдоль всей пещеры тянулась одна длинная лежанка, на которой могло разместиться не более четырёх человек, а пятому, — которым по глупой нерасторопности оказался именно я… — оставался лишь покатый уступ у входа в нишу, предназначенную для продуктов и снаряжения.
Кроме того, что это место было неудобным для лежания, меня ожидала незавидная судьба крайнего: выполнять мелкие поручения залегших в глубине пещеры и заниматься топкой снега, бесконечной, как антарктическая ночь… К моменту, когда были натоплены необходимые нам для ужина литры воды, глаза мои слипались, я кренился к лежанке дырявой фелюгой в шторм, был раздражен и неуживчив. Я мечтал крепко уснуть и обнаружить утром хорошую или хотя бы сносную погоду, вложить всё, что во мне ещё оставалось в последнее усилие и взойти на вершину, и спуститься вниз, и… спуститься вниз. Этого будет достаточно…