— Кстати, я раньше на все сто был уверен, что Карабах — это фамилия конезаводчика, — заметил майор. — А о том, что это такое на самом деле, узнал только году так в восемьдесят восьмом. Нет, все же так писать нельзя! И иллюстрировать тоже негоже.
— А в чем дело? — пожала плечами Надя. — Прекрасные стихи. И иллюстрация неплохая…
— Так-то так, — отложил альбом Селезень, — но что получается? И Тамара, и Демон — это личности незаурядные, наделенные могучим духом и высокими страстями, а жених Тамары — просто ничтожество, о котором как о человеке и сказать-то нечего? Только о его сабле да ружье да о коне!
— Выходит, что так, — согласился Дубов.
— Нет, не так! — стукнул кулачищем по скамейке майор Селезень. — Почему-то считается, что раз военный — значит, солдафон или полный кретин. Ну ладно, Врубель его изобразил так же, как в поэме, но Лермонтов-то что? Он ведь сам был офицером, а так пренебрежительно пишет о человеке с ружьем! Или возьмем «Песню про купца Калашникова»: купец — благородный человек и образцовый семьянин, а царский опричник — негодяй и прелюбодей… Нет, может быть, поэтом он был и неплохим, но настоящим патриотом не был. Вот скажите пожалуйста: когда мордавско-придурильский конфликт разгорелся, кого позвали — высокодуховных художников? яйцеголовых профессоров? Нет — позвали тупого вояку Селезня. И он, этот примат в майорской фуражке, навел мир!.. Ну ладно, чегой-то я маленько зарапортовался. Бывает, знаете, когда до глубины души проймут. У майоров, видите ли, тоже душа есть. — И, уже успокоившись, Селезень добавил: — А вообще-то вы будьте поосторожней. С чертовщиной свяжешься, так потом не развяжешься. Лермонтов «Демона» написал — и погиб в расцвете лет. А Врубель так и вовсе с крыши съехал… Ну, бывайте, — резко прервал майор содержательную беседу и двинулся к своему «Джипу», оставив Надю и Василия переваривать новую информацию.
— Да, ребята! — внезапно обернулся Селезень. — Если наклюнется еще какое-нибудь интересное приключение, не забудьте про меня.
— Всенепременно, Александр Иваныч! — улыбнулся Василий, и «Джип», взревев мотором, сорвался с места.
— Да, Наденька, похоже, надо ехать в Старгород, — проводив взглядом машину Селезня, резюмировал Дубов. — Здесь мы ничего толком не узнаем. Предлагаю отправляться завтра с утра.
— Да, так и сделаем. Но сегодня я хочу заглянуть еще в одно место.
— В какое?
— В Кислоярский музей. Шансов, конечно, немного, но вдруг его работники что-то расскажут про своего коллегу Козицкого.
— Может быть, — без особого энтузиазма отозвался Василий. — Ну хорошо, вы идите в музей, а я пока начну собираться в дорогу.
Директриса Кислоярского городского музея Тамара Михайловна Свешникова встретила Чаликову очень любезно, а узнав о целях ее визита, даже попросила секретаршу никого к ней в кабинет не пропускать и не соединять, если вдруг паче чаяния кто-то позвонит.
— Знаете, госпожа Чаликова, а ведь вы не первая, кто приходил ко мне по этому делу, — говорила Тамара Михайловна, проницательно поглядывая на Надю.
— Одна дама уже интересовалась, но я предпочла с нею не слишком откровенничать. Но вам я расскажу все, что мне известно, хотя, по правде говоря, и известно мне не слишком-то много.
— Что за дама, я уже догадываюсь, — заметила Надя. — Но почему именно ко мне такое доверие?
Директриса чуть смутилась:
— Видите ли, у меня нет уверенности, если так можно выразиться, в чистоте замыслов госпожи баронессы фон Ачкасофф. А вы — другое дело, тем более что действуете не совсем сами, а вместе с Василием Николаевичем Дубовым, не так ли? — Надя кивнула. — А уж господина Дубова я давно знаю за исключительно честного и бескорыстного человека. Между прочим, однажды он уже помог обогатить нашу коллекцию необычайно ценным экспонатом…
— Тамара Михайловна, может быть, вы были знакомы со своим Старгородским коллегой Всеволодом Борисовичем Козицким? — спросила Надя. — Что это был за человек?
Госпожа Свешникова на минутку задумалась:
— Н-нет, лично с ним знакома не была, может, и видела когда на слете музейных работников. Но все наши общие знакомые, искусствоведы и музейщики, говорили буквально в один голос — умница, эрудит, специалист в самых разных областях искусства, полиглот… А когда начались военные действия, Козицкий прислал мне письмо, в котором спрашивал совета, что делать с ценностями Старгородского музея.
— Письмо сохранилось? — спросила Надя.
— Да нет, Всеволод Борисович прислал его, что называется, с оказией и просил по прочтении сжечь, а ответ послать с той же оказией. Он писал, что готовится к эвакуации музейных ценностей из Старгорода, и спрашивал, смогу ли я разместить их у себя в музее. Естественно, я написала, что согласна и сделаю все, что только смогу, чтобы музейные экспонаты были в целости и сохранности. Но даже не знаю, успел ли он получить мой ответ, так как вскоре все ценности были вывезены из Старгорода и исчезли вместе с директором.
— Тамара Михайловна, а почему он собирался их вывезти именно в Кислоярск? — спросила несколько удивленная Надя.
— Ну что ж, — чуть дрогнувшим голосом сказала директриса, — я вам открою все, что мне известно, до конца. Но убедительно прошу в случае чего на меня не ссылаться. Всеволод Борисович писал, что, по его сведениям, Придурильские власти намерены продать картины Врубеля куда-то на Запад, а на вырученные деньги приобрести партию оружия. Естественно, Козицкий не мог допустить, чтобы искусство служило войне и смерти. Более того, он был одним из немногих, кто во времена военно-патриотической истерии имел мужество открыто выступать за мирное разрешение мордавско-придурильского конфликта. И потому опасался, что власти могут в любой момент снять его с должности «за пацифизм и измену Родине» и поставить послушного им человека. Оттого-то он так и торопился с эвакуацией. Но это не для протокола, — еще раз подчеркнула Тамара Михайловна. — И вот еще один момент — скорее всего, он не имеет никакого отношения к вашим разысканьям, но имеет некоторое отношение к содержанию исчезнувших картин Врубеля.
— Да, это весьма любопытно. — После таких откровений госпожи Свешниковой Наде уже было бы не совсем удобно не проявить должной заинтересованности даже в том вопросе, который ее в данный момент не слишком волновал.
Пока Чаликова беседовала с директрисой музея, Дубов сидел у себя в сыскной конторе и составлял список предметов, который нужно взять с собой в поездку. В отличие от неутомимой путешественницы Нади, Василий редко выезжал на дальние расстояния из родного Кислоярска, тем более — на собственном «Москвиче». Когда детектив записывал пункт сто двадцать восьмой — зубную щетку и мыло — зазвонил телефон. С видимым неудовольствием оторвавшись от своего списка, Василий поднял трубку:
— Дубов у аппарата.
— Привет, Василий Николаич, это Ерофеев, — раздался в трубке голос туристического бизнесмена. — Помните наш разговор за обедом?
— Уточните, какой именно — о летающих тарелках, туристическом бизнесе или Лох-Несском чудовище?
— Да нет, о Придурильском музее. Если вас это все еще интересует, то я к вам сейчас пришлю одного человечка.
— Что за человечек? — стараясь не выдать волнения, как можно более равнодушно спросил сыщик.
— Да мой шофер. В смысле, водитель автобуса из Старгородского филиала моей турфирмы — он сейчас как раз прибыл из рейса. Я его решил расспросить о том деле — может, он чего слыхал о своем коллеге, что вывозил музейные экспонаты вместе с директором. И знаете что оказалось?
— Что он был с ним знаком?
— В известной степени, — не без гордости сообщил Ерофеев. — А если точнее — это он сам и есть.
— Кто? — подскочил на стуле детектив. — Тот самый водитель?!
— Ну да, — подтвердил Ерофеев. — Ну так как, прислать его к вам?
— Непременно! — воскликнул Василий. — И чем скорее, тем лучше!