— А когда вы благополучно вернетесь, я вручу вам, дорогая баронесса… Или нет, пускай это пока останется маленьким сюрпризом.
Баронесса Хелен фон Ачкасофф была умной образованной женщиной, к тому же не лишенной кокетства. А потому вставал законный вопрос — почему она не замужем? Ведь баронесса, в конце концов, была если и не красавица, то уж, по крайней мере, весьма интересная женщина. Вопрос этот нередко всплывал в богемных кругах Кислоярска, и некоторые джентльмены даже изучали его лично.
Но какого-либо вразумительного ответа никто дать не мог. И сия тайна так и продолжала оставаться тайной, потому что Василию Дубову за нее браться было недосуг, а осилить ее мог лишь человек незаурядный.
Хотя в Кислоярске был некто, знавший правду, но молчавший в силу своей профессии. Это был небезызвестный в городе доктор Владлен Серапионыч. Дело в том, что баронесса однажды даже обращалась к нему, но на этот раз медицина оказалась бессильна. А проблема состояла вот в чем. Обычно баронесса знакомилась с мужчинами на профессиональной стезе. То есть с коллегами — работниками музеев и архивов. Что, собственно, не удивительно. Нередко завязывался весьма бурный роман, кончавшийся внезапно и ничем. Баронесса круто и бесповоротно рвала всякие отношения со своим кавалером. И, что самое странное, без каких-либо видимых причин. А собственно причина была проста и банальна: госпожа Хелена, не удержавшись от искушения, «слямзивала» какую-нибудь безделушку, имевшую (с ее точки зрения) научную ценность. И после этого ей было элементарно стыдно появляться на глаза своему кавалеру.
Доктор Серапионыч, конечно, хотел помочь несчастной женщине, но его методы были уж чересчур кардинальны. Хотя, надо признать, действенны. Так вот, доктор рекомендовал баронессе вернуть все «слямзенное». Конечно, это было жестоко с его стороны, и, возможно, надо было начинать как-то понемногу и по частям. Но он требовал все сразу — иначе излечение не будет полным и бесповоротным. Нет, мадам Хелена на такое решиться не могла. Это было выше ее сил. Да и квартира ее в таком случае опустела бы. Да, да! Опустела бы полностью. Ибо мебель ей заменяли исторические предметы. Так, например, кроватью служил саркофаг какого-то фараона (сама мумия стояла в прихожей в качестве вешалки). Столом — походный сундук Кутузова. А стулом — барабан, на котором сидел Наполеон при Бородинском сражении. Короче говоря, чего только в ее квартире не было. Зеркало из Янтарной комнаты. Умывальник Максима Горького. И даже пепельница Сталина, перепрофилированная в сахарницу. Ее любимой посудой была тарелка, из которой в свое время Гоголь ел манную кашу. И ложка, которой Иван Грозный бил своего нерадивого сына по лбу, когда тот шалил за столом. Матрасом в саркофаге ей служил ворох декретов Великой Французской Революции с подписями Марата и Робеспьера. А одеялом — шинель Александра Матросова, правда, дырявая, но это подтверждало ее подлинность.
Баронесса никого не приглашала к себе домой. Никто не видел ее дивных сокровищ. И она, будто скупой рыцарь, наслаждалась всем этим великолепием в одиночестве. Или, что скорее всего, не нашелся такой мужчина, ради которого стоило бы все это вернуть в музеи, а точнее — в их подвалы. Но с настоящими мужчинами всегда было непросто. Не то что с мумиями фараонов…
Когда после ужина гости вновь собрались в горнице у майора Селезня, Дубов проницательно глянул на баронессу:
— Судя по тому, сколь подробно и, я сказал бы, импульсивно вы рассказывали о малозначительном кувшине в присутствии господина Рыжего, главное вы приберегли для нашего узкого круга, не так ли?
— Что значит малозначительный! — искренне возмутилась баронесса. — Этому кувшину действительно цены нет… Но отчасти вы правы — кое о чем я действительно не хотела говорить при нашем уважаемом хозяине.
— Вам удалось что-то пронюхать в архиве? — напрямик спросил майор Селезень.
— Пожалуй, что да, — скромно ответила историк. — Первым делом относительно того, «какое, милые, у нас тысячелетье на дворе?»
— Ну и какое же? — с нетерпением спросил Дубов.
— Это установить было довольно сложно, и за стопроцентную точность я не ручаюсь. Дело в том, что здесь летоисчисление ведется не с Рождества Христова и даже не от сотворения мира, а с воцарения каждого очередного Государя — сейчас, например, идет двадцать пятый год правления царя Дормидонта.
— Любопытненько, — не без иронии пробасил майор.
— А еще любопытнее, — подхватила баронесса, — что на здешних скрижалях сохранились сведения об известных нам событиях давних веков — есть упоминания и о князе Владимире, и о татаро-монголах, и даже о Юлии Цезаре, но, что самое удивительное, чем ближе к нашему времени, тем эти упоминания становятся все реже, а веку эдак к пятнадцатому и вовсе прекращаются. И вот я нашла документальное свидетельство о контактах некоего Кислоярского князя с ханом Батыем. Тогда я затребовала у главного летописца Саввича список кислоярских, а затем царь-городских правителей и сложила годы их правления, начиная с того князя, который имел сношения с Батыем. И знаете, что получилось? — Баронесса выдержала эффектную паузу и, понизив голос, сообщила: — Сейчас здесь идет тот же год, что и у нас. Ну, может быть, плюс-минус пару лет.
Когда возгласы изумления стихли, Дубов констатировал:
— Значит, мы не перенеслись ни в прошлое, ни в будущее, а попали в… ну, скажем так, в некий параллельный мир, который возник несколько сот лет назад. Каким образом — этого мы объяснить не сможем, а потому воспримем как данность. Некоторое время оба этих мира — «наш» и «ихний» — как я понимаю, были тесно связаны или даже плавно перетекали один в другой, но затем нити, их соединяющие, становились все тоньше и рвались одна за другой, оттого здесь о событиях из «нашего» мира знают тем меньше, чем ближе они по времени к нынешнему веку. Может быть, Горохово городище — это последнее из таких «окон». Впрочем, тут уж мы опять ударяемся в научную фантастику или, по терминологии Александра Иваныча, в бабкины сказки.
Несколько минут все молчали, «переваривая» последнее открытие. Потом вновь заговорила баронесса Хелен фон Ачкасофф:
— Вы, Василий Николаич, просили узнать что-нибудь о происхождении Рыжего. Так вот: результат — нулевой.
— В каком смысле? — Василий привычно извлек свой рабочий блокнот.
— Рыжий появился подле царя Дормидонта примерно на пятом году его царствования. Если родословные царь-городских бояр восходят чуть ли не к самому Рюрику, то Рыжий — человек вообще без какого бы то ни было происхождения. И вот за эту-то неродовитость его здешние бояре и воеводы, кажется, больше всего и ненавидят — даже больше, чем за те новшества, которые он пытается ввести, пользуясь благорасположением царя Дормидонта.
— И что он, все эти два десятка лет им пользовался? — недоверчиво спросила Надя. — В смысле, государевым благорасположением.
— Да нет, несколько раз царь под давлением бояр отправлял Рыжего в опалу, однажды даже назначил заведовать городской канализацией, которую тот незадолго до того и построил же, но всякий раз через некоторое время снова приближал его к себе.
— Почему — вы не выяснили? — заинтересовался Дубов.
— Трудно сказать. Может быть, в силу его деловых качеств и удивительной работоспособности — того, чего так не хватает боярам, которые способны только собольи шапки с гордостью носить да обливать друг друга медовухой. А еще — особые отношения Рыжего с царевной Татьяной Дормидонтовной. Но это уже из области сплетен. И хоть летописец Саввич поведал мне несколько пикантных историй про Танюшку и Рыжего, я им особого веса не придаю.
— В общем, Рыжий — человек без прошлого, — отметил Василий и что-то черкнул себе в блокнот.
— Но зато я узнала кое-что о князе Григории, — скромно сообщила баронесса. — Этот господин не только весьма древнего происхождения, но и сам весьма древний. Сколько времени он правит в Белой Пуще, не смог с точностью сказать даже летописец Саввич. Но не менее двухсот — я нашла в архиве некий договор о поставке ко двору князя Григория осиновых гробов Кислоярского производства, заключенный им и прадедушкой Дормидонта. К тому же князь Григорий подписался своим полным родовым именем — Князь Григорий I Адольфович Лукашеску, граф Цепеш, владетель Белопущенский и прочая и прочая и прочая. Из этого можно предположить, что князь Григорий состоит в родстве с теми самыми Цепешами, к каковым принадлежит и небезызвестный граф Дракула.