– Это не значит, что я не хочу вас здесь видеть. Что у меня какая-то проблема – я же сам сказал: приезжайте. Но я просто хочу знать, что вы планируете, – говорит отец.
Юстина сжимает зубы так, что я слышу, как они скрежещут, но выдыхает, поднимает голову, улыбается отцу так естественно, словно кто-то растянул ей губы проволокой, и говорит:
– Вы имеете право знать, это же, в конце концов, ваш дом.
– Какой там «вы», Юстина? Говори: «папа», – велит ей отец.
Юстина отвечает парой слов, которых я не могу разобрать.
– А ты? – он смотрит на меня.
– Что – «я»?
– Что ты планируешь?
Я откладываю вилку. Я уже не голоден. Начинается.
– В каком смысле?
– С чего ты живешь? – отвечает он.
– С мелочишки, – хмыкаю я.
– Ты написал ту книжку о Беате Козидрак [18]? – Гжесь смеется.
– О Марии Родович, – поправляю я.
– Клевая бабка? Мне кажется, что – клевая. Хогата [19], но вполне норм.
– Не знаю. Я с ней не знакомился, – качаю я головой.
– Например, Ясек. Косит газоны варшавцам и моет машины над Шуварком. Летом заработал три тысячи, – отец горделивым движением подбородка указывает на моего тринадцатилетнего сводного брата как на пример. Тот же наклоняется, словно желая спрятаться под стол.
– Поздравляю, – отвечаю я.
– Кого ты поздравляешь? Себя или его? – спрашивает мой отец.
– Не понимаю, – говорю я.
– Ты живешь с мелочишки. Как Ясек. Сколько Ясеку? – отец тычет в Ясека вилкой.
– Перестань, – говорит Агата.
– Нет, не «перестань», – отец крутит головой. – Ясеку тринадцать. Ты поздравляешь его или себя?
– Отстань от меня, – говорю я тихо.
Я начинаю потеть, холодным потом, тот течет по загривку и по спине. Я успокаиваюсь, мысленно повторяя себе, что ведь знал: будет именно так. Собираю рукой волосы, связываю их резинкой в рахитичный хвостик. Выгляжу как поистрепавшийся, старый мальчишка.
– Значит, говоришь, через три месяца эти испанцы выезжают, – отзывается отец.
– Португальцы, – поправляет его Юстина.
– И что ты хочешь сделать за три месяца? – спрашивает он.
Я смотрю на Гжеся, который наблюдает за всем этим с явной веселостью, и отвечаю.
– Через три месяца нас тут уже не будет.
– А где ты будешь? На вокзале? – спрашивает мой отец.
– Мы можем уехать хоть сегодня, – информирую я.
Я смотрю только на отца. У него те же глаза, что и всегда. Я где-то читал, что глазное яблоко – единственная часть тела, которая в жизни человека остается неизменной, не растет и не уменьшается. Не стареет. Глаза отца – маленькие, грязные кусочки льда, закапанные гневом, смешанным с чем-то, что сперва, если его не знать, можно принять за тупость.
– Может, вы уже перестанете, – говорит Агата.
– Я просто хочу с ним поговорить. Это мой сын, – отец показывает на меня.
– Ну не знаю. Может, хотя бы в первый день оставишь его в покое? Не унижай сына перед его женой, – Агата показывает на Юстину. Говорит матовым, полусонным голосом.
Пусть валит. Мне не нужно ее заступничество.
– Просто посмотри на себя, – говорит отец, показывает на мои волосы, на мою рубаху, мои штаны. – Посмотри на себя и подумай. Я хочу тебе помочь.
– Мне не нужно, – говорю я тихо, горло перехватило.
– Ты должен понять, Миколай. Это последний шанс. Тебе тридцать два года, тридцать три.
Он в возрасте тридцати трех срал под себя, пьяный, на грязном топчане в подвале, потому что мать запрещала ему заходить в таком состоянии в дом. И я хочу это сказать, но с губ моих почему-то срывается кое-что совершенно другое, я просто спрашиваю его:
– Что тебе до этого?
– Ну, с сегодняшнего дня – кое-что, – говорит он, сплетая руки на груди.
– Ладно, нахер, успокойся уже, – Гжесь снова встает и идет на кухню.
– Я не с тобой говорю. Я с ним говорю. С тобой поговорим в другой раз, – бросает в его сторону отец.
– Мы возвращаемся, – я встаю со стула, отодвигая его так резко, что тот едва не переворачивается. Сердце у меня колотится так, будто желает вырваться наружу сквозь ребра. Сваливаем. Всем покеда. Пусть даже в канаву. Я же знал, что так случится. Это ведь было настолько очевидно.
Юстина изображает спокойствие. Смотрит то на меня, то на отца. Она принимала это в расчет. У меня умная жена.
– Я говорил: вы мне не мешаете, – говорит отец.
Агата тоже встает.
– Мы возвращаемся. Юстина, пойдем. Мы уезжаем отсюда, – у меня голос, словно я получил кулаком в гортань, проглотил наждачную бумагу.
– Может, успокоимся? Может, мы все успокоимся, а? Уж если мы закончили вступление, все вывалили и можно… – начинает она говорить, но вдруг слышен стук во входную дверь. Резкий, и быстрый, и громкий. Агата смотрит то на нас, то на дверь.
19
Персонаж сериала «Смурфики», толстая лысая некрасивая колдунья, вынужденная носить парик.